Шрифт:
Закладка:
Кожа зудела от вины, как от сыпи. Каждый раз, когда я задевал мыслями Ричарда, она вспыхивала, а когда у меня получалось заставить себя забыть его на час-другой, превращалась в глухое беспокойство. Хуже вины была неуверенность. «Я боюсь, – сказала мне Филиппа, – того, что будет дальше». Теперь, когда я лежал в прошлом, в своей комнате времен школы, будущее казалось как никогда смутным. Я думал обо всем этом в категориях драматической структуры, потому что иначе думать не умел. Смерть Ричарда выглядела не столько dénouement[54], сколько перипетией второго действия, каталитическим событием, которое привело всё в движение. Как сказала Рен, представление не кончилось. Неизвестный финал и приводил меня в ужас.
Я прижал основания ладоней к глазам. Усталость, просочившаяся в мои кости в Холлсуорт-Хаусе, так и осталась со мной, как слабость после того, как спадет сильный жар. Вскоре я уснул поверх одеяла, пробираясь сквозь сон, в котором я и остальные четверокурсники – только мы шестеро – стояли по бедра в туманном, утыканном деревьями болоте, повторяя хором, снова и снова: «Он утонул в ручье; только загляните туда, и вы его увидите»[55].
Где-то через час я, вздрогнув, проснулся. Полосы неба, видные сквозь жалюзи, непроглядно чернели, звезд не было. Я приподнялся на локтях, гадая, что меня разбудило. Глухой стук где-то внизу заставил меня выпрямиться, сесть и прислушаться. Не понимая, слышал ли я вообще что-то, я спустил ноги с кровати и открыл дверь. Пока я спускался в прихожую, глаза не сразу привыкли к полумраку, но опыт шныряния по дому в темноте у меня был огромный, так что споткнуться мне не грозило. Я добрался до подножья лестницы и остановился, навострив уши, держась одной рукой за перила. На веранде что-то шевельнулось, слишком большое для соседской кошки или енота. Новый удар. Кто-то стучал в дверь.
Я прокрался к двери и осторожно выглянул сквозь боковое стекло. И ошарашенно завозился с замком.
– Джеймс!
Он стоял на веранде с дорожной сумкой у ног, его дыхание белым потоком струилось в ледяном ночном воздухе.
– Я не знал, вдруг ты спишь, – сказал он, словно просто опоздал на назначенную встречу, а не появился нежданно-негаданно.
– Что ты тут делаешь? – спросил я, сонно глядя на него и не понимая, наяву это или во сне.
– Прости, – сказал он. – Надо было позвонить.
– Нет, все в порядке – заходи, холодно же.
Я махнул ему, и он быстро вошел в дом, взяв сумку. Я закрыл за ним дверь и снова ее запер.
– Все спят? – спросил он, понизив голос до шепота.
– Да. Поднимайся, поговорим у меня в комнате.
Он пошел за мной по лестнице и по коридору, разглядывая картины на стенах, всякие мелочи на столиках. Он у меня раньше не бывал, и я стеснялся, мне было неловко от всего этого. Я болезненно ясно осознавал, что нам не хватает книг.
В моей комнате нехватка была не такой явной – за годы я отгородился от всего остального дома (остального района, остального Огайо) слоями бумаги, чернил и поэзии, как белка, выстилающая гнездо. Джеймс вошел за мной и остановился, с явным любопытством осматриваясь, пока я закрывал дверь. Комната впервые показалась мне маленькой.
– Давай я ее возьму. – Я потянулся за его сумкой и поставил ее в узкий проход между кроватью и стеной.
– Мне у тебя нравится, – сказал Джеймс. – Обжитой вид.
Комната Джеймса в Калифорнии выглядела взятой целиком из интерьерного журнала для зажиточных библиотекарей.
– Не бог весть что.
Я сел в изножье кровати и стал наблюдать, как он осваивается. Казалось, ему здесь не место, но в этом не было ничего особо неприятного – вроде студента, который зашел не в ту аудиторию и обнаружил, что новый предмет по-настоящему интересен. В то же время я не мог не заметить, насколько он вымотан. Плечи у него были опущены, руки безжизненно висели по бокам. На свитере была целая карта беспорядочных заломов, словно Джеймс в нем спал. Он был небрит, и легкая тень щетины у него на подбородке с непривычки резала глаз.
– Идеально, – сказал он.
– Ну, чувствуй себя как дома. Но – не пойми меня неправильно, ты не представляешь, как я рад тебя видеть, – с чего ты вдруг тут оказался?
Он прислонился к краю моего стола.
– Нужно было свалить от моих, – сказал он. – Днем в одиночку валандался по дому, вечерами на цыпочках обходил родителей – просто не выдержал. В Деллакер вернуться я не мог, так что полетел в Чикаго, но там было так же плохо. Думал сесть на автобус до Бродуотера, но таких не было, так что я приехал сюда.
Он покачал головой.
– Прости, надо было позвонить.
– Не дури.
– Нас ваша дружба освежает[56].
– Не обижайся, но свежим ты не выглядишь, – сказал я ему. – Если честно, вид у тебя потрепанный.
– Ночь была длинная.
– Тогда давай ложиться. Поговорить можем утром.
Он кивнул, усталые глаза благодарно потеплели. Я смотрел на него, и мозг мой на мгновение отключился, остался только бессмысленный вопрос: смотрел ли он на меня так когда-нибудь?
– Где ты меня положишь? – спросил он.
– Что? А. Давай, спи тут, а я упаду на диван внизу.
– Я не собираюсь выгонять тебя из твоей собственной постели.
– Тебе поспать нужнее, чем мне.
– Нет, а почему нам просто… Мы же можем вместе, нет?
У меня снова погасли синапсы. Лицо у Джеймса было отчасти озадаченное, отчасти выжидающее и настолько мальчишеское, что в эту секунду он был похож на самого себя больше, чем в последние недели. Он переступил с ноги на ногу, перевел взгляд на окно, и я осознал, что он ждет ответа.
– Почему бы и нет, – сказал я.
Его губы слегка дернулись, обозначая улыбку.
– Не такие уж мы нежданные соседи по постели.
– Нет.
Я смотрел, как он, нагнувшись, развязывает шнурки, потом сам снял носки и стянул треники. Взглянул на часы на тумбочке. Третий час. Я нахмурился, высчитывая, сколько он провел в автобусе. Пять часов? Шесть?
– Ты с какой стороны любишь? – спросил Джеймс.
– Что?
– Кровати.
Он ткнул пальцем.
– А. Без разницы.
– Ладно.
Он повесил джинсы
