– На враги победу и одоление подаждь, Господи!

Атаман, с которым мы заняли место напротив могилы Компанийца, преклоняет колено. За ним и все прочие.

После обряда мы собираемся у могилы, ведем разговоры с народом. К нам подходит и угощает яблоками старушка, мать Павла Солонько – боровицкого атамана[285]. Весной его и Петра Чучупака убили большевики в Черкассах. Она пешком пришла сюда с Побережья заказать молебен за сына. Решаем, что после обедни у места упокоения Компанийца отслужат панихиду за всех погибших холодноярцев.

В толпе я натыкаюсь на Галину тетку из Медведовки. Она мне рада.

– Боже мой, так вы живой, пан Зализняк? А мы думали, что и Галю похороним… Так убивалась уже горемычная, так убивалась… Никак её было не утешить. В прошлое воскресенье гостила я у них в Каменке. Иссохла начисто, плачет и плачет. Она, бедняжка, и не знает, что вы уже тут. Да и я не знала! Через два дня пойду к ним опять нарочно – порадую. Она на крыльях прилетит.

Спрашиваю у Чорноты, не передать ли Гале записку, чтобы пришла скорее. Андрий глядит на меня с непривычной для него теплотой, потом хмурится.

– Не пиши ей ничего и не зови. Сама придет, тогда ладно.

Я со смехом напоминаю ему басню о том, что Галя втюрилась в большевика. Он мрачно молчит.

Когда мы вернулись в лагерь, нас ожидал сюрприз: Холодный Яр расцвел вышитыми рубашками и белыми платками. Девчата из Мельников принесли нам праздничный обед и свяченые фрукты.

Между деревьями на уступе, где разместился штаб, мы увидели попа одного из больших сел по соседству – истого казачину, которого интеллигенты из отряда окрестили в шутку «отцом Мельхиседеком»[286]. Он привез несколько телег «закуски», подарок прихожан. Смекалистый батюшка не забыл и того, что, прежде чем закусывать, надо выпить – а фруктовый самогон в Холодном Яру гнали отменный.

Отец Мельхиседек пропустил три-четыре чарки, пропел поставленным голосом столько же казачьих песен и растроганно заявил:

– Эх, братики! Кабы не попадья да не выводок попят, попросил бы я у Бога прощенья, сбросил рясу, взял ружье и пошел с вами врагов бить.

Песни горланили всем лагерем. Суровая падь откликалась эхом нежных девичьих голосов. Девушки принесли свежий мед и чуть ли не силком кормили партизан, пока Андрий громко не заявил, что вот-вот лопнет.

После обеда из Мельников потянулись и гости постарше, мужики и бабы. Приковыляли даже дряхлые старики. Почти столетний Гармаш – который, видно, хорошо тяпнул еще дома – собрал кружок и пустился пересказывать дедовы предания о гайдамаках и Холодном Яре.

Поздним вечером, когда гости уже разошлись, мы с Андрием взбираемся наверх прогуляться. Овраг под нами производит необыкновенное впечатление. Лагерь стоит у входа в какой-то старинный казацкий или гайдамацкий редут, что вгрызается, ярус за ярусом, в противоположный склон. Пылающие костры как будто висят в темноте один над другим.

Пораженный такой гармонией старого и нового, я невольно начал декламировать Шевченково «ночь под праздник Маковея, как ножи святили»[287]. На Андрия тоже нашло поэтическое настроение. Он хлопнул меня по плечу так, что хрустнул сустав, и заявил:

– Сдается мне, Юрко, этой осенью из Холодного Яра здорово новым огнем повеет!

Не прошло и недели, как в окрýге закипела новая торговля: одну свяченую винтовку меняли на две простых. Приезжали издалека, доплачивали деньгами, патронами, револьверами – но мало находилось охотников отдавать свяченую. Молва о том, что мы затеяли на Яблочный Спас, не успела широко разойтись, и оружие принесло не более семисот человек, включая наших казаков. Штаб не придал ритуалу большого значения и теперь об этом жалел. Повторять же его было неловко.

Лагерь переехал из Холодного Яра в северную часть леса, к Лубенцам – теперь настал их черед нас кормить. Полевые работы завершались, и добровольцы к нам приходили всё чаще, в том числе из мест вроде Жаботина, где более-менее прочно установилась власть большевиков.

Однажды два мужика привели в отряд какую-то девицу в полугородском платье. Она явилась в Мельники и расспрашивала жителей, куда ушли повстанцы и сколько их. Затем она пошла в монастырь, внимательно там всё осмотрела и ушла в западном направлении. Крестьяне следили за нею и задержали по пути.

Жаботинские хлопцы узнали в ней любовницу тамошнего военкома Пашу Пескову – сестру Федьки, которого мы повесили весной. Из-за него большевики застигли врасплох братьев Чучупаков. На допросе с пристрастием она призналась, что ей дали задание военком и приехавший к нему уполномоченный ЧК из Каменки. Совещались мы недолго. Два боевика повели её в лес, через пару минут раздались выстрелы – Паша составила компанию брату.

Прошло еще два дня и вернувшийся из Мельников Соловий заявил, что прикончил Запорожца. Этот подпольщик остался у красных в Каменке, в то время как я и другие «милиционеры» ретировалась оттуда. Девушка из села предупредила Соловия, что Запорожец пришел в лесничество, якобы разыскивая партизан. А там ничего не подозревали. Он явно хотел разузнать, что происходит в селе и монастыре, а главное – ходили парни из Мельников в набег на Александровку или нет.

Когда Соловий зашел в дом, где был Запорожец, тот побледнел и стал рассказывать, как его задержал в местечке караульный батальон – и ему никак было не уйти из Каменки ни тогда, ни позднее. А теперь мол вырвался. Запорожец охотно согласился пойти в лагерь, но по пути Соловий «нутром почуял», что предатель вот-вот выхватит из кармана оружие – и выстрелил уже тогда, когда Запорожец доставал револьвер.

Дегтярь-Хоменко, выведав все подробности происшедшего, засыпал Соловия упреками – а вдруг Запорожец и вправду раскаялся и шел к нам с открытой душой. А вдруг Соловию почудилось только, что тот намерен убить его и убежать. Надо было отобрать у него револьвер еще в лесничестве.

Главе повстанкома возразил Чорнота:

– На твое маленькое «а вдруг» у меня есть большое. А вдруг его послали в разведку, когда поняли, что Пескова не вернется? Запорожец, приди он с открытой душой, знал бы лучше тебя, куда надо идти и кого искать. Мне для приговора хватит и того, что он выспрашивал, не холодноярцы ли напали на Александровку.

На следующий день один малец, который гнал мимо лагеря коров, сказал, что в монастыре стоит такой гомон, что ему показалось, будто это мы снова перешли туда. Атаман предположил, что к Холодному Яру отступил отряд Петренко – тот передавал, что у