Шрифт:
Закладка:
После разговора с командирами мы с Андрием возвращались в лагерь лесом.
– Ну, Юрко, вечером еду обратно. И ты со мной. Завтра ночью в Атамановой долине под Мельниками будет сходка братвы со всего Холодного Яра. Придет несколько тысяч народу. Съезд пока что предварительный – разверстаем людей заново на курени и сотни. Там ты нужнее.
– Андрий, а как поживает Галя?
Он как-то странно посмотрел на меня.
– У тебя еще эта дурь из головы не вылетела? Плюнь. Галю ты, может, и не увидишь больше.
Тревога сжала мне грудь.
– Что с ней? Её нет в живых?
Андрий ответил не сразу.
– Жива, ничего с ней не сталось. Но баба бабой… Я слышал, втюрилась в какого-то чекиста и хочет с ним в Россию уехать. К нам больше не ходит. В Каменке расстреляли самых важных наших людей: Маркевича и Буряченко. Уже без тебя пристроили мы в ихнюю ЧК следователем, по чужим документам, одного бывшего офицера Черноморского полка[261] – его тоже шлепнули. Остальные заметили слежку и удрали. Галю никто не тронул. Шут его поймет, может, её не выдали те хлопцы, которые погибли – а может, это она их выдала… С Каменкой у нас теперь дела плохи.
Я горько усмехнулся. Галя полюбила большевика? Предала повстанцев? Невероятно. Но как бы я ни убеждал себя, что этого не могло быть, душа ныла от тоски.
В сумерках наша четверка выступает в Холодный Яр. Идем вначале по лесу, вдоль дороги на Каменку, затем по межам, среди дозревавшего хлеба. Слева, очень близко, горят огни Юрчихи – села, которое полюбил карательный отряд Лопаты, набранный из местных разбойников и конокрадов. Главарь, бандитский батька родом из этой же округи, верно служит ЧК[262]. Ватага Лопаты для нас опаснее регулярных частей, поэтому проходим мимо села как можно тише. Оттуда слышны пьяные выкрики и песни – каратели явно не скучают.
Влезаем на бугор и оглядываемся вокруг. За Юрчихой, километрах самое большее в четырех, мерцает Каменка. По правую руку тоже тянется полоса огней – Косари, возле которых мы пересечем реку и железную дорогу.
Спускаемся в овраг и выходим на луга. Парни следят за тем, чтобы не потерять направление на брод. Оглядываем из тальника противоположный берег, напрягаем слух. Чорнота, усевшись, разувается первым.
– Когда ж это товарищей осенит засаду тут устроить? По этому броду всё наше сообщение идет через железную дорогу.
Берем в зубы сапоги, в руки – револьверы и гранаты, и гуськом, тихонько, входим в Тясмин. На правом берегу, еще более бдительно, крадемся к пути, вдоль которого ночью ходят патрули железнодорожной обороны. Вот уже метрах в двадцати показались телеграфные столбы. Залегаем во ржи.
Со стороны Фундуклеевки грохочет приближающийся поезд, из-за холмика выныривает фонарь паровоза. В теплушках громко разговаривают и поют. Преобладают минорные украинские мотивы. Андрий вздыхает.
– Наших сватков увозят в Сибирь и Туркестан… Коммунисты проводят мобилизацию[263]. Уездвоенком в некоторые наши села тоже приказ передал[264]: чтобы в Каменку явились четыре возраста с добротной обувью и харчами на две недели. А ребята смеются. Говорят, мы вашего военкома знать не желаем – у нас в Холодном Яру свой сидит.
В темноте исчезает красный огонек на последнем вагоне, и мы перебираемся через путь. Идем полями, между Косарями и Новой Осотой. Уже за полночь сходим с горки, мимо леса, в Грушковку. На улице мертвая тишина.
– Кто?! – раздается крик невидимого часового.
– Дуб! – откликается Чорнота.
– Черный Яр! Это ты, Андрий?
– Я. Вылазьте-ка на дорогу.
Из-за канавы, над которой растут деревья, встают трое мужчин с винтовками. Приближаются к нам.
– Свят-свят, Зализняк! – делает круглые глаза один из них, вглядевшись в мое лицо.
– С того света… по Холодному Яру стосковался, – довольно ворчит Андрий.
– А что наш Зинкевич, правду говорят, что погиб?
– Не знаю, хлопцы. Мы оба сидели в одиночном корпусе елисаветградской тюрьмы, в изоляции друг от друга. Меня ночью вывели расстреливать на пустырь. Не связали руки, вот я и удрал. Перевел нас в тюрьму особотдел армии Буденного, поэтому и приговор должен быть один. Если Гната забрали первым, то могли убить. А если вторым, тогда уж наверняка связали.
Грушковцы понурили головы.
– А мать его не хочет верить, что он мертвый. Живой, говорит, Гнат и точка. Сны она такие видит…[265]
Чорнота зевнул.
– В другой раз языками почешете. Теперь дайте нам поесть и вздремнуть где-нибудь до утра.
– Пойдемте ко мне, – сказал один из них. – В риге свежее сено. Лучше постели не найти.
Мы поели сала с чесноком и легли спать.
Рано утром завтракаем и уходим в пущу. По дороге заглядываем на небольшой лагерь, который разбил тут начальник телепинской рабоче-крестьянской милиции Калиниченко, внесенный в наши реестры под псевдонимом Галайда. Само собой, надо поделиться новостями с ним и его хлопцами – а где разговор, там и угощение… На это ушло не меньше часа[266].
Выходим с их бивака, сворачиваем и направляемся вдоль Холодного Яра к Мельничанским хуторам. Величавая тишина уходящих вглубь темно-зеленых склонов внушает благоговение даже сильнее, чем зимой.
Атамана Деркача на хуторах мы не застали. Он отправился с Ханенко и еще кое-кем в Мельники.
IX
На Чучупаковой леваде, в ивняке, отдыхают десятка полтора «бродяг» и холодноярских казаков. Атаман лежит на спине, а на атамане сидит верхом маленькая Лида и возбужденно что-то рассказывает. Все очень рады нас видеть – тем более, что меня уже успели похоронить.
Крепко жмут руку Олекса и Семен Чучупаки, Ганна Эрестовна, Деркач, Ханенко, Кононенко и другие. Лиду, с которой мы дружили – водой не разольешь, ставит в тупик моя одежда. Девочка недоверчиво смотрит на меня, потом обнимает за колени и просит взять её на руки.
Располагаемся на траве кружком и делимся новостями. Ганна была с дочерью в Киеве, когда его занимали польские и украинские войска, и покинула город вместе с ними. До Фастова доехала в обозе какой-то польской части. Теперь передает нам свои впечатления.
Мы приятно удивлены тем, что наши стрелки в Киеве ходили в мундирах английского сукна[267], с погонами и петлицами. Из тех, кто собрался тут, почти
