Шрифт:
Закладка:
– Они утром лошадей только седлали, а нас ночью уже предупредили. Их два полка, значит… Атаман говорит: «Ну, ребята, вей гнезда на старых дубах!» Как луна взошла, мы и подались туда под Кучурганы. Дубы там древние, высокие и ветвистые. Выбрали деревья посподручнее, чтоб листва была погуще и подальше от земли – а тогда Бугай бечевку на сук закинет и каждого подсадит. Он у нас, вишь, с веревкой неразлучный – говорит, счастливая, потому как уже одиннадцать «товарищей» на ней повесил и ни разу не оборвалась.
Все взглянули на стоявшего возле меня Бугая. Он мягко улыбнулся и погладил рукой намотанную через плечо крепкую льняную бечевку.
– Так ведь оно, дядя Петро, шнур – вещь неплохая. И в хозяйстве, и в лесу всегда пригодится.
– Да разве ж я говорю, что плохая? Значит, вылез каждый на самый верх, сплел ветки и улегся, как дитё в колыбель. Лежишь – только ветерком тебя покачивает. А кругом ничего не видать. Одно небо и море зеленое. Ни тебе вниз не видать, ни тебя снизу, ни черта.
Рано утром «товарищи» лавы развернули и в лес. Свистят, кричат, палят… Как будто кто их нанял зайцев полошить. Понятное дело, задумала кацапня безмозглая погнать хохлов от одной лавы на другую. А тут еще семеро хлопцев из Баландина по лесу шатались. Так они попрятались в густой терновник, куда верхом не заехать. Лава мимо них, а они руки в карманы – да и пошли в другую сторону.
Под нашими дубами сотня проходит. Кричат: «Го-го-го! Сдавайся, бандиты!» А мы себе лежим и пузо на солнце греем. Один большевик отстал от лавы и сел, значит, по своей надобности под дерево. На свою беду попал он под Бугаев дуб. Сидит, повод в руке держит, в другой газеты клок – читает, значит, и «Яблочко» напевает. А Бугай слушал-слушал, да и слез тихонько на нижние сучья, накинул «товарищу» петлю на шею и утащил, как ястреб цыпленка.
Казаки засмеялись.
– Рисковое дело. А если бы промахнулся? – сказал один из наших.
– Кто, Бугай промахнется? Да он мастер у нас арканом орудовать! Говорит, как война закончится, пойдет в город и поступит в живодеры, собак на смычок ловить.
Отряд грохнул хохотом. Бугай стыдливо зарделся.
– Ну что вы такое выдумали? Я тогда женюсь и хозяйство вести буду.
Наш командир отдыхает под деревом. К нему подходят Кваша и средних лет мужчина в гимнастерке и серой мерлушковой шапке. Я тоже составляю им компанию. Кваша знакомит нас.
– Это казацкий поэт, пан Чайченко. Всё пишет оды про лесную братию.
Ложимся на траву. Чайченко упоенно разглядывает меня и Отаманенко – глаза у него серые и с поволокой, как подобает любимцу муз.
– Знаете ли, и вправду… Мы ведь, блуждая теперь по лесам, делаем великое дело – изгоняем врага с родной земли. Но когда мы добьемся своего, одни уже погибнут, другие перейдут к мирному труду, никому не известные, и в вызволенной Украине останутся неведомы имена её лесных рыцарей. Знаете ли, я взялся за написание поэм, в которых фиксирую фамилии борцов, характерные особенности каждого, деяния, в которых он принимал участие или проявил себя… Это, знаете ли, имеет огромное значение для будущих историков освободительной борьбы.
Отвечаю поэту с ухмылкой:
– Если вы к фамилиям, характерным чертам и заслугам добавите еще адреса, а потом попадете в руки ЧК с вашими стихами, то значение этого и впрямь будет огромным – для чекистов, для нас и для наших семей.
– Боже сохрани! Этого никогда не произойдет. Адресов я обычно нигде не указываю, да и разузнать их потом будет нетрудно. Я пишу своего рода летопись нашей борьбы. Материал какое-то время можно прятать в тайнике у надежных людей, где он побудет, пока мы врага не одолеем. А чекистам я живым ни за что не дамся, потому как елисаветградская ЧК приговорила меня заочно к расстрелу за ту работу, которую я вел на Херсонщине. Приятелю пана Кваши об этом известно – он и посоветовал мне укрыться в его отряде.
Разговор переходит на общее положение и перспективы. Поэт видит их в радужном свете и его слова время от времени вынуждают нас сдерживать улыбку. Затем он возвращается к любимой теме.
– Отаманенко – это, видимо, псевдоним? – спрашивает он у командира. Тот утвердительно кивает головой, хотя это его настоящая фамилия.
– Самой собой.
– А у вас, пан Зализняк, тоже, надо думать, псевдоним?
– Нет, меня действительно так зовут.
– Вы не с Катеринославщины часом? У нас эта фамилия встречается.
– Нет, я из Бессарабии.
– У вас в отряде много холодноярцев. Меня, знаете ли, влечет Холодный Яр. Желательно бы там побывать…
– Еще побываем, – уверяет его Кваша.
– Пора мне браться за перо. Пойду, присмотрюсь к вашим ребятам. Интересные бывают типы, знаете ли. Понаблюдаешь – и старина на ум придет, запорожская вольница…
Чайченко встал и направился к одному из костров, возле которых сидели партизаны. Отаманенко глянул на Квашу.
– Где ты его откопал?
– Он явился и передал записку от одного нашего человека из-под Новомиргорода, что его мол разыскивает по селам ЧК и чтоб я принял его в отряд.
– Что-то не по душе мне его летопись, да и сам он…
– Да он просто без царя в голове. Воображает, что поэт и что делает великое дело для истории. Слишком он глуп, чтобы подозревать в нем агента ЧК. Если бы записывал фамилии с какой-то другой целью, то потихоньку, чтоб никто об этом не проведал. Но я тоже хочу сказать ему, что эти стишки лучше бы спалить. Пока мы пишем историю кровью, насчет имен надо быть осторожнее.
Часом позже, у костра, я уплетал за обе щеки кусок жареной козлятины и слушал занимательную лекцию Бугая. Он подробно рассказывал о тайнах большого леса, привычках и повадках зверей, о том, как дикие птицы помогают угадать, есть ли кто-нибудь поблизости, и не чужак ли это – «лесовик никогда птаху не обидит, она его знает и не боится».
К нам подошел сияющий Чайченко.
– Ну, знаете ли, я очень доволен. Сегодня много написал. Здесь и о вас…
Он перелистнул пару страниц.
– Вот:
Не числом отряд воюет,
А железной волей.
Пусть проклятый враг бушует,
Выйдет с нами в поле
Гайдамак, чье имя славно
