– Я счастлив, что вы нашли спасение у меня в доме. А если б, не дай Боже, вы снова попали к ним в руки, не выдавайте. У меня жена, дети…

Убеждаем его, что ему нечего бояться, и входим в дом. Старик, попросив какую-то пожилую женщину выйти пока что из кухни, наливает в лохань горячей воды, дает мне мыло и гребень и велит хорошенько помыться. Потом приносит чистое белье, летние вещи, сандалии.

Когда я уже оделся, в кухню заходит миловидная девушка. Увидев на стуле мою вышитую сорочку, она вдруг бросается мне на шею и тепло, по-сестрински целует. Её глаза блестят от слез.

– Я, как постирала ту рубашку, ночь напролет молилась, чтоб вам Бог жизнь подарил. Папенька написал, чья это рубашка и отчего вы ею дорожите. Теперь я вам снова её выстираю.

Дедок обнял меня за плечо и пригласил в комнату.

Переступив порог, я обмер. За столом восседала целая коллегия: три здоровенных вояки со звездами и квадратами на рукавах – красные командиры немалых рангов. Хозяин легонько подтолкнул меня.

– Идите-идите. Это мои сыновья, это зять, а это старшая дочка. Давайте-ка поужинаем.

За ужином, пропустив чарку, я узнал, что зять был одним из тех, кого я боялся выдать на допросах. Приятелем, о котором расспрашивал меня хозяин в первый день нашего знакомства, оказался его третий сын. Он воевал в Холодном Яру под вымышленным именем. Краскомы заверили меня, что они и еще девять крепких парней с бомбами и ручным пулеметом ждали, когда меня, тифозного, переведут в земскую больницу. В ту же ночь тачанка с парой резвых лошадей отвезла бы меня за тридцать километров к надежным людям, где я мог бы вылечиться. Приготовили и документы.

Проведав, что я не заболел, они собирались отбить меня прямо под фортом – о том, что по отъезде особотдела 1-й Конной расстреливал у тюрьмы конвой 45-й дивизии, они знали. Один человек обещал предупредить, когда в 45-ю пришлют бумагу относительно моей казни – но, видимо, что-то ему помешало. Подстерегать их там каждую ночь не было возможности, да и слишком лунные стали ночи.

Старик уложил меня на чердаке, на свежее сено. Мягкая постель вызвала в памяти пеструю вереницу приключений – начиная с офицерских документов, увезенных из Каменки в портфеле. Кончились они для меня не могилой, а вот этим пахучим сеном. На душе было так отрадно, что я потянулся всем телом и рассмеялся. Как же приятно ускользнуть из объятий старой бабки-смерти. Теперь – снова в бой! До победы!

В дремотных видениях кружился образ Гали и кого-то еще, маленького и крикливого, кто будет жить и бороться после меня.

Через два дня, на рассвете, я отправился в сторону Холодного Яра по протоптанной в поле дорожке. При мне были револьвер и документы на чужое имя, подарок от краскомов, чистая рубаха и узелок с кушаньями от их сестры, от отца же – записка к приятелю, что жил в тридцати километрах к северу, и мотыга. Тем же путем из города шло много интеллигентных людей, готовых работать у крестьян за прокорм: хлеб и картошку.

Ночью приятель старика отвез меня на бричке к партизану из Чуты, который гостил у себя дома на хуторе[242]. От него я узнал, что в Чуте, километрах в двадцати оттуда, стоит отряд холодноярцев. Подробно расспросив, как туда дойти, я обнаружил их в том лесу на следующий день, у хутора под названием Диденки. Казаки думали, что я давно погиб, и встретили меня таким ликованием, что спугнули ворон с ветвей на целый километр вокруг.

Была там и четверка избежавших красноармейского плена в доме лесника и кое-кто из отряда Чорноты. Они рассказали: в то село – как раз когда мы стали пробиваться из окружения – незаметно въехала на подводах пехота. В домах в это время спали наши хлопцы. Мужики несколько часов прятали их на чердаках и в ригах, пока красные, дождавшись возвращения конницы, не ушли из села. Чорноморец к Андрию добежать не успел, а забрался на грушу с плотной листвой и сидел там до вечера. Потом отряд выступил по нашим следам…

Сверх того, из-за границы в Холодный Яр вернулся Ханенко. Его принимали главный атаман и генерал Омельянович-Павленко. Передали через него распоряжение не поднимать общего восстания до получения инструкций[243]. Однако наши заняли уже вместе с поляками Киев, Врангель подошел к Александровску[244], а приказа Петлюры нет как нет.

Небольшие группы повстанцев бродили по соседним лесам – Чуте, Бовтышу, – тревожа понемногу врага, и возвращались обратно в свои. Но Соловий[245], чья рана уже затянулась, привез из штаба известие, что скоро Холодный Яр заговорит вновь.

VIII

В том отряде, что я отыскал в Чуте, было человек семьдесят партизан. Лагерь стоял на густо заросшей вырубке возле глухого хутора Диденков. Едва заметная тропка вела на поляну, выстланую соломой. На чумацких треножниках висели ведра – парни варили в них жидкую пшенную кашу с салом, иногда барана или полторы дюжины кур. Продукты передавали из ближних сел через известного в том краю Шевченко, ветерана борьбы за украинское дело, которому довелось попробовать царской каторги.

Казаки мне были знакомы еще с Холодного Яра, исключая десяток-другой хлопцев из Ивангорода и Бовтышки, приставших к ним недавно, под началом собственных вожаков Отаманенко и Хоменко. На время пребывания в Чуте первый возглавил отряд, поскольку хорошо знал местность и был старшим по рангу[246].

Оказалось, к востоку от железной дороги рыщут подразделения Красной армии и «ударные группы» ЧК. Из-за этого самый активный элемент – участники прошлогодних боев – целиком распылился по лесам и ждет общего выступления[247].

Покоя мы не знали. Лес почти не уступал величиной Холодноярскому, но того же страха красным не внушал. Отряды по борьбе с бандитизмом проникали в Чуту даже по ночам. Немалую пользу им приносили перебежчики из боевиков, которые успели изучить и округу, и привычки бывших товарищей. Приходилось выставлять караулы на просеках и тропках, поручать лесникам и крестьянам разведывать обстановку. Лес был убежищем и для других групп. Мы поддерживали с ними связь.

Следующим вечером мы сидели кружками у костров и обсуждали последние политические новости. Из чащи доносилось громкое блеянье диких коз – у них настало время гона. Около одиннадцати животное проблеяло где-то недалеко. Командир прервал свой рассказ, сложил руки в виде рупора и крикнул ничуть не