Гордиенко привели туда, чтобы поставить отметку о переводе из тюрьмы и связать ему руки. Едва переступив порог, он бросился молнией к распахнутому окну, прыгнул на землю и побежал через площадь. Конвойные и делопроизводители провожали его огнем. Охранники помчались на конюшню и, конечно, догнали бы беглеца – но ему повезло. По площади как раз ехал верхом безоружный красноармеец. Услышав пальбу, он соскочил с седла и лег на землю. Гордиенко поймал его лошадь, пустил галопом – и поминай как звали!

Средь белого дня, в явно безвыходном положении, мой «философ» поймал счастье за хвост. Не знаю почему, но это укрепляет мою веру в то, что и я не упущу своего.

Через какое-то время Нечипоренко принес важные новости. Армия Буденного прорвала польский фронт и неудержимо наступала на запад. Особому отделу приказали немедленно переехать ближе к театру боевых действий[238]. В один день, расстреляв некоторых узников, выпустив других и отослав кое-кого в тюрьму, они покинули Елисаветград. Дела оставленных за решеткой увезли. Неделю спустя в тюрьме узнали, что отдел продолжает выносить смертные приговоры и сообщает в письменном виде особотделу 45-й дивизии фамилии тех, кого надлежит казнить. Палачи 45-й уже забрали нескольких, ночью, из моего корпуса и расстреляли возле тюрьмы. Вероятно, скоро придут и за нами с Гнатом.

Настало лето. Знойными ночами в окно камеры светила луна – и впервые надрывала мне сердце, напоминая о недавних, таких же лунных, ночах в каменском парке. При этом неутолимая жажда увидеть и обнять Галю не давала отчаяться. Стоило лишь подумать о смерти, как мной овладевали страх и негодование. Мучили кошмары: меня убивают, забрасывают землей… Но однажды привиделся яркий, вещий сон, который предрекал жизнь.

Прошел еще один день. Уже темно, но сна нет. Душу терзает предчувствие: вот-вот произойдет нечто важное. Никак не выкину из головы мысль о том, в эту минуту Махно готовит набег на Елисаветград – если верить прошедшим по тюрьме слухам, его отряды где-то недалеко[239].

После полуночи слышу из коридора тяжелые шаги, которые затихают перед моей камерой. Сердце лихорадочно стучит. Отпирают дверь. На пороге стоят трое с винтовками.

– Выходи!

Во всем теле разлито какое-то деревянное спокойствие. Редкие и гулкие удары сердца. На кону жизнь.

Закрыв за мной дверь, один из конвойных, вероятно главный, машет рукой другому:

– Вяжи.

– Чем? Ты же бечевку не взял.

– Поясом тогда.

– Вот уважил! А штаны мне в руках нести?

– Ничего, не драпанет! На дворе светло как днем, – говорит третий.

Вручив дежурному по тюрьме приготовленную загодя расписку, красноармейцы спрашивают, нет ли у него веревки. Дежурный – по его лицу видно, как ему претит отдавать людей на расстрел – отвечает, что в общем отделе могла бы и найтись, но дверь в здание заперта, а ключ у начканца.

Выходим. В такую ночь при лунном свете, кажется, можно читать. Пересекаем двор общего корпуса и конторский дворик. Ворота охраняет пожилой солдат. Когда он выпускает нас, начальник конвоя снова спрашивает, не найдется ли веревки. Караульный ворчит себе в бороду, что вешаться ему пока неохота.

Идем вдоль внешней стены. Начальник показывает дорогу, двое других подталкивают меня в спину дулами заряженных винтовок. Тюрьма остается позади. Теперь под ногами какая-то насыпь. По левую руку она уходит вниз, за ней лежит поросший бурьяном просторный майдан. Шагаю, вобрав голову в плечи, напрягая все мускулы. Неодолимый соблазн броситься бежать, но что-то велит мне идти дальше. Если не дождусь того самого, счастливого мгновения, то далеко не убегу.

Вал под прямым углом упирается в другой, повыше. Метрах в двух темнеют пятна разрытой земли. Именно тут казнят и хоронят.

– Посторонись! – кричат у меня за спиной.

По телу проходит словно электрический ток. Еще миг – и пуля пробьет мне череп… Когда передний замедляет шаг, чтобы отойти в сторону, я прыгаю вперед, хватаю его за плечи и, развернув, толкаю на задних. Два выстрела, вопль (до сих пор не знаю, не ухлопали ли тогда его) – скатываюсь кубарем с вала и бегу, босиком и в одном белье. Мимо ног зло жужжат пули. И сегодня дух перехватывает, когда вспоминаю тот бег. На старте гибель, на финише – жизнь и свобода! Если бы кто-то развивал такую скорость на призовых соревнованиях, то собирал бы награды по всему миру.

Вдали темнеет какая-то длинная полоса. Поворачиваю к ней. Слева, у здания тюрьмы, вырастают несколько фигур, открывают по мне огонь и мчатся в том же направлении.

Полоса оказалась высоким забором. Краев не видно. На бегу соображаю, что делать. Подамся направо, настигнут мои конвоиры, налево – те, что отрезают со стороны тюрьмы. Надо перескочить! Прыгнув, хватаюсь за натянутую поверху колючую проволоку, рывком перебрасываю через неё ноги… и оставляю на ней кальсоны. Мало того что они были мне слишком велики, еще и кончик пояса, без пуговицы, пришлось вдеть в петельку – вот он и расстегнулся. Большой куст крыжовника, воткнув полсотни колючек в мягкие места, уберег меня от вывиха ноги или порядочного ушиба.

Бегу садами и огородами, перемахивая через плетни. Всюду меня встречает бешеный лай собак. Какой-то злющий полкан едва не отгрызает мне икру – как раз вовремя, когда я немного замялся перед высоким частоколом. Лай выдает меня, и красноармейцы спешат в мою сторону, стреляя на ходу в небо. Но с каждой новой изгородью пальба становится глуше.

Я уверен, что впереди лежит поле, и ломаю голову, отчего это предместье так велико… но вдруг понимаю с досадой, что взял направление к центру города. Зелени всё меньше, дома увеличиваются в размерах и стоят плотнее. Одолев очередной забор, выскакиваю на улицу с тротуарами и электрическими фонарями. Это даже к лучшему – так легче запутать следы. Пересекаю улицу и ныряю в еще один сад. Опять лай. Меняю курс, но до окраины города всё равно далеко. Прогулка моя, видимо, длится часа полтора – я с трудом волочу ноги и вокруг уже не так темно. Скоро рассвет, а я на улице, в одной рубашке…

Силы покидают меня, нестерпимо мучит жажда. Едва перевалив тело через новый забор, плюхаюсь во дворе, в уголок между хатой и садом. Пса не слышно. Смыкаю веки и минуту отдыхаю. Подняв глаза, холодею: утро уже настало. Где-то неподалеку тишину разрывают два выстрела. Особотдел мог поднять по тревоге караульный батальон, оцепить предместья и начать облаву. Замечаю в шаге от себя погреб. Дверь заперта на продетый