Шрифт:
Закладка:
Хлопнув рукой по зачесавшейся шее, ловлю там вошь. Озорничаю: выходя за метлой, тихонько пускаю гостью надзирателю на спину. Прибрав камеру, снимаю белье, отыскиваю трех других и давлю их ногтем на железном столе. Смешно от мысли о том, что ЧК и особый отдел давно бы раздавили меня сами – по использовании, если б я выдал им наши тайны.
Я продолжал ходить в больницу. Казенная рубаха почти разлезлась – хорошо, что дедок вернул мою, выстиранную. Через пару дней он сказал, что сегодня его должны освободить. Велел не терять терпения – как заболею, так дела и наладятся. Если вдруг переведут куда-то из корпуса и выпадет случай бежать, он ждет меня в гости. Он подробно описал свою хату и где её найти. Его фамилию я уже знал.
– Дай Бог ускользнете от них каким-то чудом – заходите, как бы к себе домой. Живу на околице, стало быть никто не пронюхает. Отдохнете, а мы раздобудем, что вам понадобится.
Слушаю его только из учтивости. Уж очень шатко всё это выглядело…
После того как старик вышел из тюрьмы, Нечипоренко, который свободно ходил и в одиночный корпус, и в канцелярию, продолжал носить мне ежедневную контрабанду: хлеб, сало, зеленый лук и другую томительно вкусную еду – наши люди передавали, само собой. Я питался, набирал силы и не замечал ни малейших признаков тифа.
Недели полторы спустя рыжий надзиратель, которому я одолжил вошь, не явился на смену. Нечипоренко выведал, что с ним: заболел сыпняком. Это укрепило во мне надежду. Фельдшер – видимо, предупрежденный моим сообщником – раз в два дня проходил по коридору, открывал окошко и спрашивал, как я себя чувствую. Но и на двадцатый день желанная хворь ко мне так и не привязалась. Я снова пал духом.
Пленных в этом корпусе держали местная ЧК, особотдел 1-й Конной армии и особотдел 45-й дивизии, чей штаб тоже был в Елисаветграде[236]. На расстрел ЧК и буденновцы увозили днем, в собственные подвалы. 45-я такого не имела. Ночью их конвой забирал приговоренного и вскоре на одном из окружавших тюрьму пустырей старого форта[237] гремел залп – в мое окно их было хорошо слышно.
Однажды 45-я дивизия вывела в расход человека из камеры напротив. На следующий день туда привели другого – как и меня, из буденновского особотдела. После обеда надзиратель нижнего коридора (того, где сидели мы) обычно спускался во двор погреть кости на солнце, и заключенные, просунув головы в прорези и оперев подбородки на откидные доски, начинали тихий разговор. Выглянув наружу, я увидел перед собой шевелюру красивого брюнета с блестящими черными глазами. И разглядел новую надпись на двери: «Василий Гордиенко. Служба сотником в банде Махно, вооруженная борьба с советской властью, нападения на совучреждения, убийства партработников и сотрудников ЧК, два побега из-под расстрела».
Гордиенко, прочитав написанное на моей, покачал головой и хохотнул.
– Ну и намалевали тебе. Шлепнут! – жизнерадостно заявил он. Меня это рассердило – у него-то было еще хуже.
– А тебя по головке погладят?
Опять хохот.
– Думаешь, к стенке поставят?
– Нечего и думать. Как дважды два четыре!
Минуту-другую он изучал мою дверь, потом крутнул кучерявой головой.
– Нет, удеру! Два раза в этом году от них бегал и снова дам деру. В прошлый раз по городу вели связанным. Конвой в шестнадцать человек! Прыгнул на улице в толпу – паника! Вот так и улепетнул, с руками за спиной.
– Теперь в подвал заберут, уже не смоешься.
Гордиенко не терял хладнокровия.
– Знаешь, я хочу жить. Когда человек чего-то сильно хочет, он этого добьется. Того, кто подставит шею, как баран, враз укокошат. А ты твердо скажи себе: «Я должен удрать!» – и лови свое счастье. Оно само тебе под ноги плюхнется. Вот если прохлопаешь, тогда капут!
Не так его «философия», как непоколебимая вера в себя помогает преодолеть малодушие. Я безумно хочу жить и должен, должен спастись! Подвернется только шанс на успех – удеру любым, самым безрассудным образом. Не буду ждать, пока отведут на бойню.
Анализирую свое положение. Планировка одиночного корпуса и его охрана исключают побег через окно – даже если бы кто-то передал инструменты. Припоминаю всё, что заметил, когда ходил в больницу. Двор мужского отделения отгорожен от женского стеной, которая идет до внешней тюремной стены. На первую, поперечную, легко взобраться в одном месте, по зарешеченному окну. Потом надо будет проползти несколько метров и прыгнуть с высоты в два с лишком человеческих роста. Не так уж и трудно. Чтоб не вывихнуть ноги, хорошо бы найти где-нибудь крючки и веревку – а то и сделать самому.
Вверху кое-где поставлены пулеметы, на случай штурма. Снаружи мерят шагами стену караульные. Спрыгнув, я рискую наткнуться на одного из них. Подстрелить могут и пулеметчики, и надзиратели со двора – но ведь я могу и удрать!
Прежде всего, надо лечь на пару дней в больницу. Перекличка там иногда запаздывает, и арестанты гуляют во дворе до темноты, что упрощает мою задачу. Как нарочно, фельдшера недавно мобилизовали (сменил его какой-то пугливый еврейчик). На койку в лазарет я попаду только с высокой температурой. Надо сделать себе жар, подхватить инфлюэнцу, что ли.
Вечером, сняв рубаху, занимаюсь до седьмого пота гимнастикой. Разгоряченный, ложусь на холодный цементный пол и засыпаю. Проделываю это несколько ночей подряд – всё без толку. Тело мерзнет, к утру попросту окоченевает, но я не схватываю даже простуды. Зло берет: от таких опытов над собой порядочный человек уже слег бы с воспалением легких.
Как-то раз, только мы пообедали, махновца увели особисты – целый полувзвод, судя по тому, что я видел через прорезь в двери. Василь заметил меня и весело кивнул головой. От его беззаботной улыбки ёкнуло сердце. Завтра его уже не будет в живых…
Прошло минуты две, и где-то у тюремных ворот раздалась пальба. Еще через полчаса, по пути из канцелярии, в коридор наведался Нечипоренко.
– Гордиенко дал деру.
– Каким чудом?
– И впрямь чудом. Видно, парень в рубашке родился.
Рассказывает подробно. Канцелярия тюрьмы помещена в маленьком дворике, куда арестантов без конвоя не пускают, за исключением тех неопасных, кого нарядили на бумажную работу. Общий отдел занимает второй этаж и его окна, без решеток, выходят
