Шрифт:
Закладка:
Рано утром полк выступил с привала. Сопровождал его зампред елисаветградского ревкома, который навещал село по своим делам. Около полудня мы уже были в уездном центре.
Пересекаем какую-то площадь. На высокой трибуне оратор, картавый еврейчик, из кожи вон лезет, поднимая настроение масс ввиду прорыва польской и украинской армий к Днепру. Ревкомщик, поговорив с командиром, приказывает нашей телеге ехать к трибуне под охраной десятка-другого красноармейцев. Дожидается, чтобы оратор закончил, лезет на его место и объявляет, что вчера непобедимая красная конница разбила и уничтожила банду Холодного Яра – а та дескать отнимала у крестьян последнее, предавала смерти безвинных бедняков и так далее. Указывая в нашу сторону, кричит поволжским говорком, что вот на этих руках не засохла еще кровь Пирко, организатора елисаветградского парткома[224]. Обещает возмездие не только нам, но и всем «бандитам» на Украине[225].
Кое-где в толпе (особенно среди евреев)[226] поднимается ропот, слышны требования немедленного расстрела. Но у большинства глаза выдают молчаливое сочувствие. Горожане знают уже, кого коммунисты называют «бандитами».
Когда мы покинули площадь, зампредревкома сказал, чтобы нас везли прямо в ЧК, а он позвонит туда насчет пленных.
Впереди показался особняк в несколько этажей с транспарантом: «Елисаветградская уездная чрезвычайная комиссия». На стене намалевана красным другая надпись: «ЧК – глаза и уши советской власти. Она всё видит и всё слышит!»
Над воротами – охрана с пулеметом, во дворе ожидают чекисты. Нас развязывают и ведут в подвал, в камеру. Интеллигентный молодой еврей с красной звездой на груди и револьвером в кобуре оглядывает мое лицо с притворным участием[227].
– Вас били? Сволочи! Вспомните тех, кто вас бил – они будут наказаны. При советской власти измываться над арестантами запрещено. Товарищи, сейчас вам дадут обед и папиросы. Если в чем-то еще нуждаетесь, говорите смело.
Отвечаем, что никаких пожеланий нет. Чекисты уходят, мы ложимся на нары. В камере, служившей когда-то погребом, полумрак. Единственное отверстие под потолком зарешечено – через него засыпали картошку или, может быть, уголь. Зинкевич, придвинувшись ко мне, обнимает и шепчет на ухо:
– Юрко, ты бывал на совещаниях штаба, знаешь фамилии тех, кто работает на нас в городах… Не забывай Бога и никого не выдавай. Мы всё равно пропащие, а эти люди дороги для национального дела.
Было смешно и обидно – и тоскливо от того, что мне известны их имена. А вдруг чекисты придумают такие пытки, что я не выдержу и проболтаюсь?
Вернулся тот еврейчик, с ним какой-то китаец. Угостили недурным обедом и папиросами. Аппетит, впрочем, так и не пришел. Избитому телу не лежалось на голых досках, трясла лихорадка. Это заметил чекист – назначенный, по его словам, нашим следователем.
– Сейчас я велю дать вам что-нибудь укрыться.
Минут через пять китаец принес и накинул на меня зеленое женское полупальто. Одна пола была влажной от крови – хозяйку, очевидно, расстреляли.
Ночью вызывают на допрос к самому председателю ЧК. В кабинете на верхнем этаже сидит за столом немолодой мужчина с грубыми чертами лица и жестокими бараньими глазами[228]. Рядом, на забитом в комод гвоздике, висит плетьпятихвостка из сыромятного ремня, с оловянными шариками на концах. Там же становятся два чекиста, еще двое – по другую руку председателя. Он пристально оглядывает мое лицо.
– Тебя уже били?
– Да.
– Ну и что, не помогло?
– Мне нечего добавить. Всё, что знал, сказал на допросе комполка.
– У нас, браток, расскажешь и чего не знал. Мы бьем не по-дурному, а так, чтобы проняло. Это тебе не кулак и не приклад, – кивает на свою нагайку.
От мысли, что придется отведать еще и пятихвостки, по телу пробегают мурашки. Изображая как можно убедительнее искренность, пытаюсь доказать ему, что и вправду ничего не знаю.
– Кто с вами связан в Елисаветграде? Кто в Александрии? Кто в Чигирине, Новомиргороде, Златополе, Александровке, Каменке? Выкладывай!
– Если кто и связан, мне про это ничего не говорили. Я в Холодном Яру и недели не пробыл[229].
– Кто у вас там верховодит по селам? Какое имеете оружие? Сколько?
– Я там не успел толком оглядеться. Про села ничего сказать не могу, потому что к отряду, который ваши разбили, пристал в лесу.
– Поддерживаете ли связь с Петлюрой?
– Не знаю.
– Погоди, у меня всё припомнишь…
Следователь отвел меня обратно в камеру и забрал на допрос Гната. Когда тот через час вернулся, вижу, что председатель изрядно попотчевал его нагайкой. Атаман Грушковки не мог притвориться, что никого не знает у себя на родине. Заявил прямо: «Ничего не скажу и точка»[230].
Потянулись долгие дни. Следователь терзал себя и меня раз в двое или трое суток, хотя многочасовые допросы ничего не давали и кончались обычно перебранкой. Гната перевели в другую камеру, я сидел один. С утра в подземельях ЧК наставала мертвая тишина. В темноте не давали покоя какие-то шорохи, звуки шагов, крики и плач. Через ночь на дворе заводили мотор грузовика, который грохотал до рассвета. Тогда в камеру, словно из-под земли, доносились глухие стуки выстрелов и вопли казненных. Мотор пускали для того, чтоб их не было слышно на улице.
Спал я урывками и чаще днем. Кроме нервного напряжения, прогоняли сон многочисленные обитатели красноармейских суконных штанов и подаренного следователем женского пальто. Больнее всего укусы были на ушибленных местах – кровоподтеки-то и привлекали паразитов.
Без какой бы то ни было врачебной помощи молодой организм выздоравливал потихоньку сам. Я уже хорошо видел обоими глазами. Ребро болело, только когда я ложился тем боком на доски. Нос уменьшался в размере, но пока что, похрустывая раздробленным хрящом, гнулся и вправо, и влево. Хотя мало было надежды, что он срастется толком до того, как меня убьют, я тщательно придавал ему пальцами естественный вид.
Когда я стал выглядеть более-менее прилично, меня сфотографировали. Еще через пару дней вызвали к следователю. Он объявил, что мой рассказ о недолгом пребывании в Холодном Яру не подтвердился. Сверх того, он уверен, что я и старший милиционер каменской РКСМ Валентин Семянцев – один и тот же человек
