По рядам противника прошло волнение, сверкнули на солнце выхваченные из ножен шашки, и лава, с беспорядочными выкриками, ринулась галопом в атаку. Я взглянул на угрюмо-окаменелые лица своих парней. Живыми не дадутся. И всё же… Нас тридцать – а их не меньше двухсот.

Сердце перестало лихорадочно стучать. Я стал спокоен, едва ли не равнодушен к происходящему. Лава мчалась во весь опор, но заметно струхнула, когда между ними и дулами наших винтовок осталась сотня шагов. Строй то и дело нарушался – наездники придерживали коней.

Подпустили еще шагов на двадцать.

– Огонь!

Лава как будто споткнулась, выбрасывая получивших пулю людей и животных. Через минуту её центр превратился в месиво. Коней разворачивали, порой, шагах в двадцати от нас.

– Гранаты!

Отряд вскочил на ноги, дружно метнул три десятка гранат и припал к земле. Крылья лавы, далеко растянувшиеся в обе стороны, выскочили в этот момент на одну линию с нашей цепью и попали под фланговый огонь пулеметов. Когда рассеялся дым, мы увидели, как враги удирали в степь куда глаза глядят.

Если б их тогда встретила огнем с тыла группа Чорноты! Однако её и след простыл. Невольно душу охватывал страх: что с ними?

По степи скакали лошади без наездников. Бежали выбитые из седла красноармейцы. Атака стоила им не меньше сорока убитых и раненых. Мы не теряли времени даром и продолжили отступление к лесу.

Конница опомнилась и пошла за нами следом. Вдали показались пулеметные тачанки – видимо, они опоздали, объезжая село по дороге. Приблизившись на выстрел, они осыпали нас градом пуль. Вскоре трое партизан были убиты, а двое – тяжело ранены. Они тут же покончили с собой, не желая связывать нам руки. Через минуту пуля пробила Соловию икру ноги. Положив свой льюис, он перевязал рану поверх штанины и принялся строчить дальше. Мы встали и меткой стрельбой отогнали тачанки, перебив у одной упряжку.

Из вражеских рядов вырывается горстка верховых и подъезжает к нам довольно близко. (Позже я узнал, что это были наши «братушки» – кубанские казаки.) Соскочив с коней, кладут одного за другим троих холодноярцев. Идущий рядом со мной юнак Митя[217] оседает вдруг на землю с широко открытыми, остекленевшими глазами. Оборачиваюсь и вижу, как стрелок в кубанке перезаряжает винтовку. Став на колено, беру его на прицел. Убийца Мити падает навзничь.

После каждой перестрелки на поле прибавляется вражеских трупов, но и наш отряд редеет. Кавалерия берет нас в кольцо, пытаясь отрезать от леса, который темнеет на горизонте. Изнывая от жары и усталости, проходим километр за километром под свинцовым дождем. Гибнут Отамаси, оба брата. Падает с перебитой в кости ногой и Йосип Оробко. Задерживаю хлопцев и приказываю нести его в лес – осталось недалеко. Йосип качает головой.

– Нет-нет, нельзя, не надо… Идите сами, ребята. Если кто выживет – поклон от меня Галичине.

Пробую переубедить его, но Оробко берет свой штайр и выстрелом в висок прекращает спор.

Деревья становятся всё ближе, огонь – всё плотнее. Новые потери, последний рывок. Залпом разгоняем красноармейцев, обошедших отряд спереди, и укрываемся в чаще. Одиннадцать человек, некоторые легко ранены.

Передохнув и сделав перевязки, проходим несколько километров до хаты лесника[218]. Тут нам бояться нечего. Поев хлеба с молоком, валимся в скирду соломы и засыпаем, как младенцы.

Проснулся я со скрученными назад руками. Кто-то стрелял, кто-то кричал. Под скирдой валялось двое убитых казаков и один большевик. Зинкевича, Андриенко, Рудого и Онищенко уже связали. Позже я узнал, что мальчик из лесничества дождался, пока мы уснем, пошел на сахарный завод в Капитановке и привел оттуда охрану[219].

VI

К вечеру, связанные телефонным проводом, мы были уже в Новомиргороде – там, откуда победно вышли на рассвете. Возле ревкома лежало до сотни большевиков, убитых нами в городе и в степи. Командир части, которая преследовала наш отряд, встречает пленников радушно:

– Молодцы, ребята! Лихо дрались. Мне бы такой полк – в месяц передавил бы на Украине всех бандитов. Как будем хоронить своих, над могилой вас и шлепну.

Вдоль телег, на которых мы лежим, носится с револьвером в руке старый знакомый – начмил, спасенный при моем участии в Разумовском лесу. Матерится так, что слюна течет по подбородку, и бьет рукояткой Онищенко, раненого в грудь навылет.

– У-у, бандиты! Лично всех перестреляю!

Его осаживает командир.

– Слышь, начмил, брось храбриться со связанными! Небось, когда к ним угодил, штаны руками держал.

Увидев меня, начмил обрадовался.

– Вот! Вот этот тоже за старшего был. Меня расстрелять хотел. Попался, сволочь!

Я горько ухмыльнулся… Стыдно. Прав был Чорнота.

Выяснилось, что отпущенный из плена начмил дошел до села и той же ночью уехал оттуда. Из волости вызвал по телефону стоявший в Елисаветграде кавалерийский полк. По нашим разговорам на привале понял, что мы нападем на Новомиргород. Туда полк и отправили на помощь, вместе с батальоном пехоты на подводах.

Нас стаскивают на землю и ведут в дом, где поместился штаб. Онищенко, которого ни в лесничестве, ни позже не перевязали, потерял много крови и едва плетется. Немного погодя допрос. Командир полка – явно офицер старой армии – вежлив, зато военком, рыжий еврейчик с пухлыми красными губами и гнилыми зубами, верещит, как оглашенный, и прыгает на нас, размахивая револьвером.

Сговорившись по пути, твердим в один голос, что наш партизанский отряд был сам по себе. Командир, фыркнув от смеха, показывает документ с печатью Холодного Яра, найденный в портфеле Зинкевича. У меня с Гнатом отобрали бумаги, из которых следовало, что мы служили офицерами в украинской армии. Ничего толком не добившись, командир уехал, оставив пленных под опекой военкома[220].

Нас отвели в комнату, где раньше, видно, была какая-то лавка. Там полно красноармейцев. На некоторых замечаю вещи погибших партизан. У одного на пальце перстень Оробко, дорогой подарок от невесты-галичанки. На голове другого моя белая папаха. При отступлении я избавился от неё – слишком удобной была мишенью.

Выбрав самых оборванных, военком подводит их к нам, велит развязать нам руки и приодеться. Ко мне подошел усыпанный веснушками солдатик в драных штанах из грубого сукна и женской блузе-голландке. Стянув сапоги, берет под мышку мою верхнюю одежду и задумчиво ковыряет в носу.

– Давай, товарищ, вдобавок исподнее.

Сердце