— В этом я не виновен! — Соболев съежился, вжимаясь в кресло. — Я не стану отрицать, что получил от покойного деньги за то, что чуть притормозил следствие, но я не убивал его!

Может, и так. Его высокородие продался с потрохами Распутиным и еще бог знает кому, сливал информацию, избавлялся от вещественных доказательств и заметал под ковер весь мусор, который там вообще мог поместиться, но убийство… Нет, едва ли. Я при всем желании так и не сумел представить, как этот аккуратный и одетый с иголочки хлыщ крадется ночью по Петропавловскую крепости, чтобы собственноручно вздернуть в камере попавшегося жандармам товарища, пока тот не начал болтать. Слишком уж грязная работа для высокопоставленного чиновника — однако и чужаку такое не доверишь, особенно когда счет идет на часы.

Похоже, на этот раз Соболев действительно не соврал. И, что куда важнее — уже начал торговаться.

— Хотите намекнуть, что считаете себя виновным лишь в получении взятки? — Я приподнял бровь. — Нет, ваше высокородие, так дело не пойдет. Все это в полной мере тянет на государственную измену. И последствия вам, как начальнику экспедиции Третьего отделения, полагаю, известны.

Еще лет этак сто назад предателей вешали. Двадцатый век привнес в систему имперского правосудия методы куда гуманнее, однако сама высшая мера никуда не делась. И пусть ее по возможности старались избегать, в одном только девяносто третьем я лично подписал около пятидесяти смертных приговоров. А уж рассчитывать на милосердие при нынешнем раскладе…

Впрочем, какая разница? Даже если Морозов с Келлером решат отправить Соболева на пожизненное, до него все равно доберется Распутин — рано или поздно. И я пока с трудом представлял себе сценарий, по которому бедняга проживет хотя бы оставшиеся до Нового года недели.

Впрочем, ему об этом знать не обязательно.

— Не уверен, что в вашем положении можно сохранить должность и чин, — продолжил я. — Но пока еще не поздно спасти хотя бы доброе имя. Порой даже сильным мира сего приходится идти на сделку ради общего блага. И за помощь в раскрытии заговора мы готовы простить если не все, то очень многое. И если вы выполните свою часть уговора, я лично прослежу, чтобы…

— Но мне действительно нечего сказать, — простонал побледневший Соболев. — Вы и так все знаете: я только подчищал следы за исполнителями и получал деньги.

— От Резникова?

— Да. Лично от него — наличными и иногда через контору жены. Он же меня…

— Завербовал, — подсказал я подходящее слово. — Когда?

— В феврале. — Соболев поморщился, будто в очередной раз мысленно ругал себя за глупость. — Тогда Резникову понадобились документы для «Конвоя». Если бы я знал, что он задумал…

Я молча вздохнул. Похоже, это ниточка тоже вела в никуда. Точнее, просто оборвалась вместе с жизнью покойного ухажера сестрицы. А Соболев о своих благодетелях и заказчиках знал… да, пожалуй что, ничего — исполнителям известна только малая часть схемы, нужная для работы. Деньги в обмен на то, чтобы материалы следствия отправились в дальний ящик стола и пролежали там как можно дольше.

И никаких изысков.

— Что ж… Для начала, пожалуй, достаточно, — вздохнул я. — Мне нужны копии всех бумаг следствия. Все видеозаписи. Личные дела убитых, если таковые имеются. И, конечно же, имена всех ваших подельников в Третьем отделении.

— Но…

— Никаких «но», ваше высокородие. — Я поднялся со стула. — Ни за что не поверю, что вы провернули гадость такого масштаба в одиночку. Так что у вас есть ровно один час. И умоляю, давайте обойдемся без глупостей. Если кто-то хотя бы чихнет в мою сторону, вы не просидите в этом кресле и до обеда. Я ясно выражаюсь?

— Да. — Соболев смиренно кивнул и полез в ящик стола. — Я сейчас приступаю…

— Вот и чудесно. Приятно иметь дело с разумным человеком. — Я шагнул к двери. — И постарайтесь меня не разочаровать, ваше высокородие.

Глава 23

— Знаешь, десантура, когда я учился, — неодобрительно прошипел Гагарин, — у нас в Павловском такого… такой ерунды не было.

— Полагаю, в Корпусе тоже, — усмехнулся я. — Приятно думать, что хоть в чем-то мы первые, не так ли?

Верховный гардемарин снова смерил меня осуждающе-тяжелым взглядом, но спорить не стал. Полагаю, главным образом потому, что наш разговор мог услышать кто-нибудь из дежурных офицеров. После соревнований его высокопревосходительство Грач старательно избегал любых встреч со мной, однако любой уважающий себя старшекурсник-мичман непременно поинтересовался бы, какого, собственно, черта я разгуливаю ночью по лестницам главного здания, да еще и с посторонним.

А уж Гагарину эти курсантские глупости и вовсе были не по чину. Но отчаянные времена требуют отчаянных мер, а еще один ночной побег с «казарменного» вполне мог стать для меня последним. Так что если Острогорский не идет к гардемаринам, то сам гардемарин…

В общем, его сиятельство ворчал, морщился, но хотя бы не задавал лишних вопросов. И послушно крался за мной от двери на первом этаже до третьего, где мы с товарищами при финансовой и, конечно же, материальной поддержке Грача оборудовали самую настоящую берлогу.

Эту часть здания не ремонтировали чуть ли не с девятнадцатого века, зато она располагалась вдали от привычных маршрутов Разумовского и старших офицеров Корпуса. А если точнее — так глубоко в лабиринтах левого крыла, что сюда не забредали ни дежурные, ни даже уборщики. Неказистая и скрипучая дверь, ключи от которой были только у меня и Грача, вела в короткий коридор и оттуда прямо в нашу святую святых.

— Ничего себе у вас тут… заведение. — Гагарин огляделся по сторонам. — Даже не хочу спрашивать, как ты все это устроил.

Захваченное нашей лихой четверкой помещение было не слишком просторным. От второго бильярдного стола после недолгих споров пришлось отказаться, но кожаные диваны, телевизор с игровой приставкой, пара кресел и барная стойка с рядом высоких стульев влезли без труда. Холодильник с пивом и газировкой пришлось затолкать в угол, места для даже самого жалкого подобия кухни не осталось вообще, зато ее отсутствие с лихвой компенсировалось видом из окна.

Прямо на Неву. Сейчас