— Хорошо.

Подруга выпрямляется, снова берет в руки пакеты и иронично произносит:

— Хотя, кто я такая, чтобы лишать тебя радости, скупать для счастья своей милой подружки тортики?

— Дарьяна, — неожиданно долетает до нас женский голос, — Мне послышалось, что ты вымогаешь у друзей торты? Разве так мы тебя воспитывали? Это что за рэкет сладкоежки?

Из дальнего конца темного коридора выплывает женщина. Высокая, худощавая, в длинном бежевом хлопковом платье, с тонкой шеей и такими же густыми, как у её дочери, волосами. Карие глаза с любопытством и радушием устремляются на меня.

— Мам, тут даже ничего вымогать не приходится. Погляди, она нам притащила целый магазин.

— А ты хоть спасибо сказала? — уточняет у нее родительница, и Дарьяна, звонко хлопнув себя по лбу, говорит:

— Спасибо большое, Серебряник.

— В жизни ты ещё красивее, чем на фотографиях, Северина. — улыбается ее мама и я робко выдаю:

— Спасибо.

— Мама, — Дарьяна закатывает глаза, — Ты ведешь себя ужасно! Не смотри так на нее. Умоляю! Не позорь меня настолько откровенно. Вот, возьми пакеты с месячной провизией для своих шумных отпрысков и иди обратно на кухню.

— А почему это я тебя позорю? — ничуть не смутившись, отвечает хозяйка дома и забирает пакеты. — Сама без моей подсказки даже поблагодарить подругу нормально не могла. А я еще и позорю. Кстати, я — Елизавета Карловна, — с улыбкой обращается ко мне мама Дарьяны, — Но можешь звать меня просто тетя Лиза.

— Хорошо. Очень приятно. А я Северина.

— Ой, милая моя, это я прекрасно знаю. Из моей дочери сложно вытянуть информацию, но она часто говорила, что ты…

— Мама, всё, прекрати! Кошмаришь, прям жесть! Ты же её смущаешь! И меня тоже! Уходи уже, умоляю. — Дарьяна совершенно беспардонно толкает свою родительницу в спину.

Я с ужасом наблюдаю, ожидая, что Елизавета Карловна отругает своего ребенка, но та только смеется и, подмигивая дочери, вновь исчезает где-то в темных далях коридора.

— Извини, пожалуйста, — тихо вздыхает подруга, — Помнишь, я говорила, что мама у меня помешана на драгоценных, а ты как-никак знаменитость, так что…

— И вовсе я не…

Пытаюсь тихо опротестовать, но она только машет рукой:

— Знаю-знаю, я уже поняла, что послана тебе милыми ангелочками, чтобы помочь снять твои наглухо припаянные к сетчатке розовые очки с самыми забористыми искажениями. Пойдём, я покажу тебе, где у нас ванная. Ты же, наверняка, хочешь для начала помыть руки и только потом пойти секретничать в моей комнате.

Когда мы, наконец, добираемся до ее спальни, я позволяю себе с любопытством оглядеться по сторонам. Комната хоть и небольшая, но очень уютная. У Медной полно постеров на стенах. Известные актеры исключительно мужского пола красуются на стене возле ее кровати и прямо над рабочим столом. А еще у нее куча фотографий: с мамой, с папой, с братьями, еще с какими-то людьми, наверное, тети и дядя. И все они аккуратно помещены в рамки и поставлены на полки небольшого книжного шкафа.

В моей комнате нельзя найти ни одного постера — так как бабушка всегда учила, что утонченный вкус должен быть во всем, и место, в котором ты живешь, также непосредственно на него влияет.

Признаться, мне и самой никогда не хотелось вешать на стены звезд эстрады или кино. Только однажды на одной художественной выставке, на которую мы ходили с Зинаидой Львовной мне очень понравилась одна картина. На ней были изображены сочные океанские волны. Они казались столь реальными, что я не могла отвести от них глаз.

В галерее было два зала: один с работами известных художников, а второй с картинами новичков. И «Дыхание свободы» — так называлась та картина — висела во втором.

Помню, как восторженно обратилась к бабушке, уточняя, можем ли мы приобрести ту картину и повесить ее у меня в комнате. Но ей не понравился мой вопрос.

Она скептически посмотрела на волны, потом окинула меня строгим взглядом и спросила, понравится ли папе то, что я захотела купить какую-то посредственную мазню недрагоценного и никому неизвестного художника, который, по ее мнению, так и останется навсегда второсортным никчемным живописцем.

Внутренне во мне все взбунтовалось. Я хотела ответить ей. Хотела защитить того художника. Я была с ней совершенно не согласна, потому что верила, что картина не может быть посредственной, если, смотря на нее у тебя захватывает дыхание. Но к тринадцати годам я четко знала, что рядом с Зинаидой Львовной лучше быть послушной. Потому молча покачала головой, и мы ушли с ней в другой зал.

Чуть позже бабушка приобрела работу известного мастера. Та картина до сих пор висит в ее загородном доме. На ней изображен большой белый пудель. Но как бы она не осыпала ту работу хвалебными словами, во мне ничего не отзывалось при взгляде на ту картину. Но, конечно, я согласно кивала. Не могла иначе.

А со временем заметила, что при виде пуделей мне порой непроизвольно хочется отвернуться.

Выплываю из воспоминаний и говорю подруге:

— У тебя здесь очень мило.

Медная лишь улыбается в ответ и плюхается на небольшой темно-лиловый диван, на котором неведомым образом умещается более десятка самых разных подушек. Поймав мой взгляд, она весело поясняет:

— У меня нездоровая мания к милым подушечкам. Увидев такую вот прелесть, — берет в руки ту, на которой нарисованы пухлые котята, — Я просто не способна пройти мимо. Мама каждый раз грозится выгнать меня из дома, но, к счастью, пока её угрозы лишь словесные. А теперь садись уже, наконец, и расскажи, как прошел вчера день рождения Золотого. Наверняка, что-то случилось, я права? — её глаза смотрят так проницательно, будто им известна каждая деталь вечера.

Но я все же с усилием выдавливаю из себя тугое:

— Да, кое-что произошло.

Затем присаживаюсь рядом с ней и не замечаю, как рассказываю практически все, из того, что произошло.

Мне было жизненно необходимо высказаться. Рассказать про все те чудовищно странные события, которые произошли вчера. Держать их в своей душе оказалось непростым занятием.

После того, как мачеха привезла меня домой, я сразу же кинулась к себе в комнату. Но, проворочавшись оставшуюся часть ночи, так и не смогла сомкнуть глаз.

К тому же в пять утра