он (конечно же, плохой мальчишка) выбрасывает отца в окно, бежит за ним с ножом; отец спасается бегством, мальчик наконец-то догоняет его и протыкает. При преследовании отца один раз Руди позволяет плохому мальчишке сломать ногу, после чего он потом хромает. Это наказание за преследование отца наряду с протыканием в качестве наказания за протыкание. Хромота – это именно то, что может препятствовать быстрому бегу, таким образом, преследованию отца. Хромота в неврозе и сновидении могла бы быть сведена, возможно, к этим инфантильным фантазиям преследования.

Случай говорит сам за себя. Абсолютно типично то, что эта игра в смерть не провоцирует у ребенка никаких новых приступов страха, и затем, как мне сообщили родственники ребенка, последовало дальнейшее состояние покоя. Мои вопросы в первые часы анализа вызвали у ребенка представления, которые он сначала не мог признать. О том, что это были за представления, нам говорит описанная выше игра. Руди был тем, кто убил отца ножом, тем, кого утешала мать, с которой он хотел спать. Согласно принципу талиона271, он стал отцом = вором (противоположность полицейскому), который хотел убить Руди в первоначальном сновидении. «Изживание» вытесненного враждебного побуждения по отношению к отцу, которое сначала было обнаружено нами в сновидении об убийстве вора, привело к исчезновению страха. Какая связь между образованием страха и посещением школы? Естественно, быстрый анализ не мог раскрыть этого. Физическое и духовное отставание ребенка могло бы подействовать здесь травматическим образом, тем временем как оно усиливало его чувство неполноценности и чувство соперничества с отцом.

Пожалуй, едва ли следует добавлять, что исчезновение симптома еще не означает исцеление. Для этого понадобился бы более долговременный анализ.

Возникновение детских слов «папа» и «мама»

(1922)

Если мы, взрослые, говорим о языке, то мы имеем в виду словесное содержание и упускаем из виду то, какую роль в печатном тексте играют вспомогательные средства из области ритмически-мелодичных языков, такие как восклицательный, вопросительный знаки и т. д. Эти мелодичные средства выражения еще больше учитываются в речи; к этому присоединяется еще и третий фактор, мимика и жесты, средства выражения, которые мы можем обозначить как визуальный язык, которые играют исключительную роль, в особенности в сновидениях как в своеобразной образной речи. В соответствии с этим, наряду со словесным языком, мы должны различать еще и другие, такие как язык мелодии, визуальный (образный) язык, язык касаний и т. п. В качестве языка взаимопонимания у людей гораздо более превосходящую роль играет акустически передаваемый язык (мелодия и прежде всего слово), отчего он среди всех других соответствует названию «социального языка». Лазарус по праву говорит, что посредством языка, под которым он понимает словесный язык, человек стал социальным существом:

«Весь мир не состоит теперь больше из не-Я и одного, а именно моего Я, а из не-Я и очень многих Я, настолько многих, когда говорят здесь, когда друг друга понимают, и это свидетельствует об общем и аналогичном сознании», – немного дальше:

«Давайте вспомним, что язык дан лишь обществу, так человек оказывается в качестве Сам и Я лишь в то время, когда у него одновременно, наряду с собой, есть другой Сам и другой Я».

Сравнивают лишь, как правило, робкое, недоверчивое, злобное существо глухонемого с характером слепого, чтобы обозначить высокое социальное значение словесного языка по отношению к другому языку.

Словесный язык, наилучшим образом подходивший для социальных целей, скоро вытеснил все остальные языки на задний план, между тем они опустились до вспомогательных языков, бессознательных языков, соответственно, преобразовавшись в искусственные языки. Генетически словесный язык все же не является первым ни у людей, ни у животных. Мелодичный язык, музыка в ее самой примитивной форме ритма и расположения тона, предшествует словесному языку: если за долгое время перед этим встречаются первые знаки словесного языка, то крик является проверенным средством взаимопонимания между ребенком и воспитателем. Внимательная мать и воспитательница очень хорошо знают, что их воспитанник кричит по-разному, особенным образом, после того, когда он описался, голоден, когда ему больно, или просто желает быть с воспитательницей. Сначала грудной ребенок выражает – намеренно или нет – свое состояние или желание при помощи разного ритма, высоты, интонации крика, стало быть, примитивным мелодичным языком. Он также сначала понимает интонацию и гораздо позже речь. Также и животным в большинстве случаев в нашем языке доступен мелодический момент.

После этих размышлений понятна высокая популярность музыки, эта популярность, случайно замеченная, не является популярностью музыки как произведения искусства, которое совсем не так просто понять, а музыки как языка. Продукты пластического искусства первоначально были представлениями, которые, прежде всего, служили магическим целям272. В качестве языка, кроме аутистического, т. е. определенного для себя самого или в качестве «магического»273, пластическое выражение является гораздо более трудным и поэтому в этом смысле гораздо менее сохраненным. Представления пластических искусств могут использоваться сами собой в тишине. Музыка, напротив, в самой примитивной форме песни, если также начинается в качестве самоудовлетворения, становится вскоре средством передачи par excellence, приманкой, мольбой, просьбой, направленной к богу или ближним, чье участие требуется. С образованием словесного языка встречаются главным образом оба родственных внутри акустических языка, осознанно объединенные, как в мольбе, в народных песнях, как позже в произведениях искусства (хоралах, операх и др.). Но объединение слова и мелодии также показывает нам, что это два самостоятельных языка, каждый со своим собственным характером, каждый отчасти исключающий другой: в большинстве случаев погибает либо мелодия, либо текст. Мелодия – это что-то общее, словесный язык – нечто более конкретное, согласованное с настоящим. В случае старой молитвы мелодия подгоняется к тексту и в самых старых молитвах уменьшается почти до чистой ритмики. В народных песнях часто встречается глупый, прямо-таки бесформенный текст с сильным ударением и дифференциацией мелодии. Как есть великие поэты, которые примитивны в музыкальном смысле и не могут даже напеть мелодию, то, с другой стороны, есть творцы музыки, неспособные сочинить одну строфу к мелодии. Возможно, здесь также подтверждается типичное различие в характерологии народа.

У моего ребенка я обратила внимание на то, когда и в какой форме появляются первые музыкальные выражения. Несмотря на то, что мне не удалось сразу же записать первые. Но вскоре последовали многие, аналогичные по сути: это постоянно были попытки мелодизации речи, в смысле нашего тонального чувства это не было настоящей мелодией, скорее, ритмизированное растягивание слогов, так называемых «стихов без рифмы» сравнимых с мелодией, как ее поют дети «без слуха». Текст одной такой «песни» выглядит так:

«С подуууушки иголка жалит,

Об игоооолку уколешься