хоть уже перестала удивляться, что он знает и день моего рождения, и мое имя, но я не хотела впускать его в наш подвал, чтобы он не увидел, сколько ценных вещей я наворовала за утро. Я надеялась, что он постучит-постучит и уйдет. Но он и не думал уходить, он устроил настоящий кошачий концерт на три женских голоса, чем-то похожих на голоса Ренаты, Евы и Сабины.

И вдруг меня как громом ударило – да ведь это не управдом ломится в дверь, а Рената, Ева и Сабина вернулись с оборонительных работ! Меня как ветром сдуло с дивана, и я бросилась отпирать дверь, но проклятую щеколду заело и она ни за что не хотела вылезать из паза.

– Девочки! – наконец взмолилась я, – перестаньте дергать дверь, а то я ее никогда не отопру!

И услышала тихий голос Сабины:

– А ну, отойдите от двери, обе отойдите, и ты, Рената, тоже.

Снаружи стало тихо, я еще раз потянула щеколду и она потихоньку открылась, неохотно, со скрипом, но открылась.

Рената ворвалась в подвал под музыку «Вихри враждебные веют над нами!» – это неожиданно подал голос громкоговоритель. Оказывается, он просто целый день молчал, и правильно делал, раз никого из взрослых тут не было – не для меня же было ему стараться!

Перекрывая музыку, Рената заорала:

– Мы целый день носом землю роем, хлеб зарабатываем, а она тут дрыхнет!

По-моему, это она сердилась на меня. Но Ева не дала ей долго разоряться, она ведь знала, зачем я осталась. Она распахнула дверь пошире – на улице было еще совсем светло, хоть и поздно:

– Ты лучше погляди, чего она натаскала, даже газет на подтирку достала!

– Я кашу рисовую вам сварила, – похвасталась я, разворачивая одеяла, в которые была завернута кастрюля с кашей и ставя на стол тарелки.

При виде каши и тарелок Рената плюхнулась на диван и зарыдала:

– Проклятая, проклятая война! Что она со мной сделала – я сама себя не узнаю! Прости меня, Линочка, я совсем не такая скотина, как тебе могло показаться!

Тут я тоже заплакала, и мы с Ренатой обнялись, обмазывая друг друга слезами и соплями.

Сабина тем временем разложила кашу по тарелкам, зажгла свечку и заперла дверь:

– Ни к чему соседям знать, что мы едим. А то еще спросят, откуда у нас тарелки и кастрюли.

Значит она, как всегда, с самого начала знала, чем я тут занималась! А я-то воображала, что обвожу ее вокруг пальца!

– Управдом уже приходил и пытался заглянуть к нам, но я заперла дверь.

– Он рассердился?

– Почему-то нет. А наоборот, погладил меня по голове и позвал назавтра к себе в контору.

– Зачем?

– Он обещал научить меня, как себя вести, чтобы каждый день есть горячий завтрак.

Сабина внимательно осмотрела меня и вдруг спросила:

– А зачем ты расплела косички?

Я не знала, что ей ответить, ведь не стоило посвящать ее в мой старушечий маскарад.

Но тут подала голос Рената – она уже забыла, что мы только что дружно обнимались, обливаясь слезами:

– Линка, ты зачем рылась в моем рюкзаке?

– И в моем? – выступила Ева.

Теперь мне уже некуда было деваться, пришлось рассказать им всю правду – про длинную юбку, про туфли на каблуках и про дамскую прическу под голубой Евиной шляпкой. Слушая меня, они хохотали, как безумные, особенно, когда я, напялив Ренатины туфли и Евину шляпку, изобразила хромую походку горбатой старушки с мешком.

– Ой, сейчас уписаюсь! – простонала Рената сквозь смех, – только не знаю, куда бежать.

– А эту проблему ты не решила? – спросила Ева на полном серьезе: она, кажется, поверила в мою способность решить любую проблему.

Я не захотела ударить в грязь лицом:

– Частично. Я добыла лишнее ведро и газеты на подтирку.

– Ведром мы будем пользоваться по утрам, а сейчас отправляйтесь в кусты: уже стемнело, – решила за всех Сабина.

Сидя в колючих кустах, мы наконец услышали то, что весь вечер неустанно твердил громкоговоритель: «Дорогие ростовчане! Не верьте вражеским слухам и не пугайтесь фашистских бомбежек! Наша славная армия выдержит натиск фашистского врага, и очень скоро проклятые немецкие дивизии обратятся в бегство. Славный город Ростов, ворота Северного Кавказа, никогда не будет сдан врагу! Никогда, никогда, никогда!»

– Вот потому мы и пробирались сюда, и, кажется, напрасно, – вздохнула Рената, устраиваясь рядом с Евой на диване. – Я так мечтала вернуться домой и помыться в душе!

– А почему вы не остались в Москве? – решилась наконец спросить Сабина.

– Я же сказала: наш дом разбомбили! – в голосе ее зазвучало раздражение. Казалось, она только и ждала предлога, чтобы вспыхнуть и кого-нибудь обругать.

Но Сабину не так легко было сбить с толку:

– И что, в огромной Москве нельзя было найти нежилой подвал?

– Ах, мама, ты не понимаешь, как мы там жили после того, как наш дом разбомбили! Мы спали в чужих подъездах, пока нас не прогоняли. Мой друг, профессор-скрипач, которому я аккомпанировала и который помог мне устроить Еву в специальную школу, уехал со своей семьей в Ташкент, и мы остались совершенно без поддержки. Евину школу тоже эвакуировали в Ташкент, но ее вычеркнули из списков, так же, как и меня.

– Почему?

– Ты прекрасно знаешь почему! Они списки проверяют очень дотошно и, конечно, обнаружили, что наша фамилия – Шпильрайн. На нас стоит черная метка!

– Хватит, давайте спать! Ведь завтра вставать ни свет ни заря! – взмолилась Ева.

– Да, давайте спать! Мы же не виноваты, что наша фамилия – Шпильрайн. И даже я в этом не виновата, хоть вам очень хочется меня обвинить, – вздохнула Сабина.

И они, все трое, затихли и сразу заснули, намаявшись за день на земляных работах, и только я никак не могла заснуть. Перед моими глазами крутились, как в кино, страшные картины этих двух дней, и почему-то самым страшным кадром мне сейчас показалась морщинистая лапа управдома, протянутая к моим волосам.

В конце концов я заснула, но утром объявила, что поеду со всеми вместе на земляные работы. Никто особенно не возражал, и мы дружной семейкой одними из первых влезли в кузов грузовика. Не успели мы устроиться спинами друг к другу, как рядом с шоферской кабиной появился управдом.

– Секунду погоди, – приказал он шоферу, обводя острым взглядом плотно набитый кузов. Я поняла, что он ищет меня, и уткнулась носом в Евину спину, но он все равно меня углядел.

– Сталина Столярова, – скомандовал он, – немедленно выходи! Тебе нет тринадцати лет, и я не имею права отправлять тебя на оборонительные