Шрифт:
Закладка:
Роман Стриж, первый секретарь Свердловского Обкома партии, лежал в двухместном купе мягкого вагона «СВ». Окно было зашторено плотной бархатной занавеской, но внизу сквозь узкую щель просачивался первый, еще даже не солнечный, а предутренний свет. Уже, наверняка, пять утра, подумал Стриж, а уснуть так и не удалось. Что бы я сделал на месте Горбачева, если бы какой-то Батурин прострелил мне грудь? Только честно — что бы я сделал?
И от того, ЧТО бы он, Стриж, сделал на месте Горбачева, ему стало не по себе; в пустом купе, наедине с самим собой, он громко крякнул и спустил ноги на пол, сел на полке. Был или не был этот Батурин в братстве «Патриоты России» — вот в чем вопрос!.. Конечно, уснуть уже не удастся. Сходить в туалет, а потом попросить у проводника чаю и покурить. Обычно Стриж не позволял себе курить натощак, но сейчас он и сам не заметил, как рука его потянулась к пачке болгарских сигарет, вытащила одну и чиркнула зажигалкой.
Пламя высветило пустую противоположную полку, треть которой занимала яркая коробка — самолет вертикального взлета с дистанционным управлением. Эту немецкую игрушку, мечту всех мальчишек, Стриж вез своему шестилетнему сыну, которого обожал, как все поздние отцы, — Стрижу было сорок, когда пацан родился. Но сейчас мысли Стрижа были далеко от второго купе и даже от сына. Он все возвращался памятью назад, к тому моменту, когда…
Стриж сидел в пятом ряду партера. Не то, чтобы он специально следил за Батуриным, а просто все случилось у него на глазах, в самом конце заседания, сразу за сообщением Парткомиссии о результатах выборов в Политбюро. Конечно, выбрали Горбачева, Яковлева, Лигунова, Вязова, Митрохина, Кольцова — короче, почти всех, кого захотел Сам. Затем делегаты стали передавать на сцену записки. Эти записки собирали специальные, с красной повязкой на рукавах, «дежурные по залу» — гэбэшники, конечно. Они ссыпали их в стоящую на авансцене вазу. Но кое-кто из делегатов, сидевших рядом с проходом или близко к сцене, нес свои записки сам, не дожидаясь «дежурных». Батурин был одним из таких. Стриж видел, как цепочка делегатов двигалась по проходу к сцене, и один из них — моложавый крепыш в сером костюме — даже облокотился грудью о бархатный обвод авансцены, протянул к вазе левую руку с запиской и вдруг его правая рука вынырнула с пистолетом из кармана пиджака, присоединилась к протянутой вперед левой и почти в тот же миг прозвучал выстрел!
Батурин стрелял как профессионал, держа пистолет двумя руками и еще используя край авансцены для упора.
Его мишень — Горбачев — сидел в Президиуме и, к своему счастью и к несчастью Батурина, именно в эту секунду наклонялся с каким-то замечанием или вопросом к Кольцову.
И одновременно с появлением пистолета в руке Батурина трое «дежурных по залу» уже вытянулись в прыжке к нему.
Сидя в пяти шагах, Стриж — сам бывший лейтенант, прошедший Афганистан еще в 1980 году и тогда же демобилизованный из армии после ранения — буквально почувствовал, как Батурин боковым зрением ловит эти летящие на него фигуры, как он использует последнюю долю секунды и нажимает курок, а в следующее мгновение его уже сшибают с ног на пол, выламывают руки…
А Горбачев медленно, почти удивленно, без вскрика продолжает клониться к Кольцову, как и наклонялся за миг до выстрела…
Да, в такой ситуации это был отличный выстрел, ничего не скажешь! Батурин стрелял по движущейся мишени, из пистолета, а пуля прошла в трех миллиметрах от сердца! Но зачем он стрелял?
Зачем?! Неужели нашлись нетерпеливые идиоты, которые решились на насильственный переворот? Это было первой же мыслью Стрижа после выстрела, и он невольно оглянулся, ожидая следующего хода заговорщиков — лавину войск, заполняющую зал, или объявление по радио об аресте Президиума Съезда и всех членов горбачевского Политбюро. Но ничего такого не произошло. Вокруг были только такие же, как у Стрижа, растерянно-недоумевающе-ожидающие лица делегатов съезда. Спрашивается: какого же черта ты стрелял, мать твою, если за тобой нет никаких сил? И как теперь быть? Как спасаться?
Стриж в сердцах замял сигарету в пепельнице, сунул босые ноги в сандалии и с силой откатил дверь. Волна света и свежего воздуха хлынула ему в лицо. Но не это заставило Стрижа удивленно застыть на месте.
В коридоре, у каждого окна и у открытых дверей своих купе стояли делегаты съезда. Здесь была чуть не вся партийная элита Сибири — руководители Тюменской, Омской, Новосибирской, Кемеровской и других областей, через которые шел на восток поезд «Москва — Владивосток». Их небритые, землистого цвета лица с воспаленными глазами свидетельствовали о том, что, как и Стриж, никто из них не спал в эту ночь. А некоторые, судя по тому, что были в костюмах и при галстуках, даже и не ложились. Ничего себе ночка, подумал Стриж. Конечно, пока они были в Москве, все вместе, в одной гостинице «Россия» — было не так страшно. Но теперь каждый сойдет в своем городе и останется один на один со своим КГБ…
Стриж взял из купе махровое полотенце, перебросил через плечо и направился в конец вагона, к туалету. Никто не поздоровался с ним по дороге, и он никому не сказал «Доброе утро!». Похоже, все знали мысли друг друга, и трудно было в таком случае назвать это утро «добрым». Но Боже! — какое единое выражение апатии в их лицах — как у овец, идущих на убой… И вдруг Стрижа осенило: неужто все тут не спали потому, что тоже гадали — был или не был Батурин «патриотом»? Но это значит…
Фокус «Патриотов России» состоял в том, что внешне это братство выглядело невинней общества филателистов — никакой организации, никакого устава, никаких членских списков! Любой русский, болеющий душой за свою национальную культуру, мог назвать себя «русским патриотом» — что в этом предосудительного?
Разве не имеют права русские болеть за свою нацию, за свою историю, культуру? Ведь все последние семьдесят лет кто диктовал нам, русским, какая у нас должна быть культура? Всякие Троцкие, Бродские, Кагановичи, Эйзенштейны, Мандельштамы, Мейерхольды, Пастернаки — вот кто! Они влезли во все русские дела и диктуют, пишут, строят, критикуют! А сейчас, вместе с горбачевскими реформами и
