— Выходила. Ты практически на меня кричишь. Это же только рубашка, ради Христа.

— Только рубашка! Ты же сам делаешь… много шуму из ничего. — И тут произошло то, что всегда происходило: голос ее стал повышаться, а слова наскакивали друг на друга.

— Нет, — спокойно ответил он. — Я просто отметил, что моя рубашка села. И я не совсем понимаю, почему ты вдруг на меня нападаешь. Можно подумать, это я испортил твою рубашку, а не наоборот.

Он сводил ее с ума. Ей действительно казалось, что она сходит с ума. Она попыталась успокоиться, но уже начала плакать, и мысли ее были спутанными, а не выстраивались стройными рядами, как у него.

— Я на тебя не нападала, — сказала она каким-то детским голосом. Разумеется, он не мог воспринимать ее всерьез.

«— Конечно, я уверен, ты этого не хотела — ответил он, — но у меня был трудный день на работе, и последнее, что мне нужно, когда я возвращаюсь домой, это чтобы на меня орали.

— Прости меня.

Он обнял ее.

— Все хорошо, любимая. Я знаю, ты устала. И это все совершенно неважно. Это всего лишь рубашка.

Он был так терпелив, даже когда она теряла его вещи.

— Где ключи от машины? — кричал он ей из гостиной.

— Я не знаю, — отзывалась Катрина. — Я их не видела.

— Я оставил их на столике, как всегда, — говорил Джон, заходя на кухню. — Ты их, должно быть, куда-то переложила.

— Нет, любимый. Я их не трогала.

— Ты имеешь в виду, — произносил Джон медленно, как будто разговаривал с идиотом, — что они сами встали и ушли по своим делам?

— Нет. Но, может быть, ты забыл, куда их на самом деле положил.

— Ты думаешь, это самое правдоподобное объяснение, Катрина?

Она не знала.

— Я не брала твои ключи, — настаивала она.

Но потом он обнаруживал их на журнальном столике под одной из книг Катрины. Она была уверена, что туда их не клала, — почти уверена.

— Это неважно, — говорил Джон, когда она протестовала, устало протягивая к ней руки. — Во всяком случае, мы их нашли. Но ты такая растяпа, любимая.

Это было правдой: она часто бывала усталой, часто бывала забывчивой. Но иногда после таких случаев ей закрадывалась в голову мысль, что он нарочно кладет свои вещи не туда, перекладывает их в другое место, а затем обвиняет ее. И когда эта мысль приходила ей в голову, даже мимолетно, она знала, что теперь-то точно теряет рассудок.

Только много лет спустя, когда она была беременна Бет, Катрина увидела или, возможно, позволила себе увидеть подлинный размах холодной природы своего мужа. Вскоре после рождения Томми она поняла, что боится его. Но теперь она все увидела. Хотя он никогда не кричал на нее, никогда не проявлял физической агрессии, Катрина начала понимать, что его презрение тоже само по себе было насилием. Она чувствовала, как оно обвивается вокруг нее и не дает дышать. И это не было презрением к одной только Катрине. Оно распространялось вокруг почти на всех людей, кого он знал, начиная от коллег по бухгалтерской фирме и заканчивая собственным братом (Джон говорил, что Малькольм тупой и лишен воображения, зануда, руками умеет кое-что делать, но не более того). Он всегда яростно бился за то, чтобы доказать свое превосходство и тошнотворную ущербность всех остальных.

Катрина пыталась вместе с ним насмехаться над теми, кого он презирал. Она смеялась над Фионой, которую он называл законченной сплетницей, и Катрина понимала, что он имеет в виду, хотя ей и было от этого больно, ведь Фиона была к ней так добра. Малькольма она тоже считала хорошим, ей нравилась его мягкость, хотя она и знала, что он не такой проворный и умный, как Джон. Она пыталась оценить различия между ними. Джон говорил, что она сама не очень проницательная, недостаточно хорошо разбирается в людях, и ей было гораздо легче понравиться, чем ему. Сначала его презрение было направлено наружу, а не на нее, и это было утешительно. Но спустя время Катрина почувствовала и на себе его разрушительное действие. Куда бы она ни посмотрела, она повсюду теперь видела те же несоответствие и слабость, что и он.

И более всего он ненавидел именно Катрину. Когда-то он верил, что может быть с ней счастлив, — так она думала. Вот в чем корень всего. Но когда он понял, что этого не будет, то стал тихо презирать ее. В каком-то смысле она не могла его в этом винить. Она подала ему надежду, хотя сама об этом не подозревала, а потом, опять же сама того не подозревая, подвела его, как и все остальные. Она знала, что в его жизни были моменты, когда появлялся проблеск чего-то иного, чего-то, что могло бы помочь ему, что могло сделать его таким, как все. И все обернулось иллюзией, и все должны быть наказаны за обман.

Со всеми, кроме нее, он вел себя совершенно иначе. Он обращал к миру гладкое, улыбающееся лицо, и Катрину беспокоило, каким очаровательным его видят другие люди. От этого она снова ощущала, что сходит с ума, как будто бы вся его холодность вызвана исключительно ею самой, если она вообще ее себе не придумала. Конечно, он хотел нравиться людям, это было нормально. Но Катрина волновалась, как мало для него значит ее мнение, что она была единственным человеком, которому позволено видеть его таким, каков он на самом деле. Возможно, он не видел ничего дурного в том, как вел себя с ней, в своей холодности и критических замечаниях. Кажется, он верил, что она этого заслуживает. Иногда она и сама так считала.

Но детей в такой атмосфере она воспитать не может. Умного Никки и славного, беспокойного Томми. И милую Бет, которая стала уже проявлять большую живость характера, чем братья, и которая, если сможет продолжать в том же духе, вырастет гораздо более общительной и веселой, чем все они. Хотя дочка ее была еще такой маленькой, больше всего она тревожилась за сыновей. Они оба были чувствительными, задумчивыми и так пеклись друг о друге, что иногда у Катрины ком стоял в горле, когда она видела их вместе. Они всячески избегали конфликтов, и Катрина интуитивно знала, что они никогда не станут такими сыновьями, которых бы хотел Джон. Чем старше они будут, тем это будет очевиднее, и тогда ничто не защитит их от его разочарования. Катрина слишком хорошо знала ледяной характер этого разочарования. Она думала, что,