– Не один.

– И сколько вас таких умных?

– Много. Поверь, наемного.

– И на чьей вы стороне?

– На своей, Бивень. На своей.

– Так не бывает.

– А ты напрягись и представь. Считай нас третьей силой. Мы против тех, кто нападает. Вот кто перешёл в наступление – синий, жёлтый, белый, красный, всё равно, какая там метка, – вот того мы и считаем неправым.

– И…

– Но мы боремся иначе. У нас нет бронетранспортёров и противотанковых ракетных комплексов. Любое оружие подпитывает фронт. Шанс нашему миру даст не тот, кто лучше стреляет, а тот, кто первый откажется стрелять. Понимаешь?

– Нет, Сивый, не понимаю. И жетоны-то тебе зачем?

– Мы возвращаем имена погибших. Хотим, чтобы каждое из них прозвучало в тылу. Каждое, без исключений. Вот наша борьба. Борьба за имя.

– Кто такие вы?

– Как мы себя называем и как друг друга узнаём, я тебе не скажу. Но могу сказать, как нас назвали генералы. Идеологической диверсионной группировкой. А тут вся диверсия – расклеить листовки с призывом сохранить имена.

– Листовки?

– Да, с них всё началось. Я сам не видел, мне тогда лет семь было… Ведь если бойца не признают погибшим, его семья не получит пособия.

Похоронки идут месяца четыре, иногда год. Или вообще не приходят. Знаешь, сколько в тылу семей, у кого по двое и по трое пропавших без вести? И они навсегда останутся такими – пропавшими. Потому что их никто не внёс в книги учёта, а если внёс, то книги потерялись, порвались, сгорели… Генералы расстреляли почти всех, кто писал листовки. Только теперь нас ещё больше. Мы – по обе стороны фронта. И мы говорим, что имена погибших бойцов… тех, кого насильно сделали бойцами, – это последний рубеж, отделяющий мир от гибели.

– Ну бред же! – не сдержался я. – Никакие имена ничего не изменят!

– Может, ты прав. Но каждый сам выбирает, во что ему верить. И я верю в имя человека. Эту веру ни ты, ни генералы у меня не отнимут.

– И что дальше?

– Дальше ты меня отпустишь. И я уйду.

– Чего тебе не сидится? Ну таскай свои жетоны и не рыпайся. Верь во что хочешь и живи как живётся.

– Мы передадим в тыл всё, что собрали за год. Десятки и десятки тысяч имён.

– Без официальной похоронки пособия не выплатят.

– Не выплатят. Но в семьях хотя бы узнают правду. И эта правда сохранится.

– Хорошо. Пусть передают в тыл, плевать. Ты-то куда?

– Тут неподалёку мой город. Синие до него километров сорок не дошли.

– К родным пойдёшь?

– Нету меня родных. И города нет. Одни руины. Но я туда загляну.

– На руины?

– Потом пойду дальше.

– Тебя поймают.

– Таких, как я, много. Это я отдам, – Сивый рукой показал на вещмешок, – и получу подготовленный список для жёлтого тыла. Точнее, копию. Каждый доброволец пойдёт со своей копией. Если повезёт, кто-нибудь доберётся. В тылу ждут и сделают так, чтобы список увидели все. Мы вновь заявим о своём существовании. Возобновим борьбу. К синему тылу добровольцы вышли ещё до того, как фронт перевернулся. Им попроще. Да сейчас везде неразбериха и в обе стороны проскочить легче, чем обычно.

– Ясно. И на это, говоришь, тебя натолкнули передачи по радио?..

– Я впервые представил, что можно умереть не под гусеницами танков и жить без страха под них угодить. Потом встретил тех, кто возвращает имена, и понял, что они – мой единственный шанс. Моя единственная надежда.

– Подождал бы ты с надеждой…

Я будто волновался за Сивого, хотя сам же хотел его пришибить. Он, конечно, падла и паскуда, но свой. За своих я держался. Даже за таких, как Сивый с его закидонами.

– Не рискуй. Посмотришь, что там с вашими добровольцами, а пока собирай жетоны. Знаешь, сколько их будет?

– Поздно. Я принял решение. Ещё в тот день, когда Леший сказал, что ждать осталось недолго. – Помолчав, Сивый спросил: – Как думаешь, сколько имён из книги учёта попадает в донесения о безвозвратных потерях? А сколько попадает в окончательные мемориальные сводки?

– Не знаю.

– И я не знаю. Но подозреваю, что у мёртвых больше надежды на таких, как я. Их имена скорее озвучат по нашим спискам, чем по мемориальным сводкам.

– Значит, борешься за имена? А зачем метки срывал?

– Срывал с тех, у кого не было жетона.

– Без метки тело не заберут ни жёлтые, ни синие. Оно сгниёт в подвале, и…

– Мёртвым уже всё равно. Они и гниют, и горят в общих безымянных кучах. Я заботился о живых.

– Это о ком?

– О тебе. Кирпиче. Фаре. О других.

– Обо мне?! Ты… При чём тут мы с Фарой и Кирпичом?

– Избавлял вас от лишнего груза. Сколько мы перетаскали мёртвых? Тысячи! А зачем? Что нам с того, что они превратились в прах, который потом забрали и отправили неизвестно куда? Или не отправили, а высыпали в реку. И зачем надрываться?

– Работа у нас такая…

– Ну, считай, что я старался нашу работу облегчить. Как мог, так и старался.

– Ну вот и дальше старайся! Сейчас пойдёшь, точно поймают.

– Я уже принял решение.

– Да что ты заладил…

Я разозлился. Больше на себя, чем на Сивого. Стою тут, как контуженый, отговариваю. Плевал я на Сивого! Хочет подохнуть со своими списками? Ну так пусть дохнет! Мне-то что? Нам без него проще – не надо дёргаться на мясорубках, бояться проверок.

– Золотые зубы рвал тоже чтобы сохранить имена? – зло бросил я Сивому. – Кольца снимал, крестики. Потащишь их в тыл, а? Подаришь семьям на память? Или, скажешь, не рвал зубы?

– Рвал, – признался Сивый.

– И пальцы отрезал, когда кольцо не слезало?

– Отрезал. И твои схроны для трофейников растаскивал – ценности забирал, оружие закапывал. И нет, в тыл я крестики не потащу. Трофейные команды, думаешь, зубы не рвут? Это я у них щелкунчик подсмотрел. Только они всё сдают генералам, то есть превращают в снаряды, а я обменивал на еду и спальники. Вот и вся разница. Черпаку подгонял сахар, муку. Кроту – очки.

– Скажи ещё, Калибру алкашку носил.

– Бывало. Но обычно он сам справлялся.

– Да уж… Но с Калибром ты зря. Вон его как скрючило.

– А это не мне судить, кому там что плохо. Хочешь алкашку? Проще тебе так? Твоё дело. На, бери. Как могу, так и помогаю.

Я присмотрелся к Сивому, то ли спокойному, то ли измождённому. Ночью и не поймёшь. Взглянул на седые пряди его волос. Под полумесяцем и звёздами они светились не хуже