вдохнула.

– Пути Харру… Мы слишком часто смотрим в темноту.

– Что это значит?

Тоо усмехнулся, покачал головой и, отпустив руку Аори, затянулся дымом кальяна.

– Спрашивай, если чего-то не понимаешь. Спрашивай впредь, как спросила сейчас. Ты отводишь глаза и кусаешь губы, заставляя их молчать, но тайны так не скрыть.

Она вспыхнула, невольно прикусила губу и, рассердившись на себя, уперлась в тоо дерзким взглядом исподлобья.

– Быть несчастным, вот что это значит. Смотреть на обратную сторону пути, что ведет лишь во мрак.

– Значит, из-за меня ты смотришь в темноту?

– Отчего же?

– Ну, этот долг… – растерялась она.

Шуким вздохнул и провел ладонью по щекам, будто собирая в горсть невидимую бороду.

– Напротив, ты освещаешь мой путь. Не знаю, почему я не чувствую себя должником.

– А что ты чувствуешь?

– Что пути Харру совершенны, нелепы лишь наши попытки их осознать, – улыбнулся он. – Я шел десятки лет, чтобы в этот вечер оказаться рядом с тобой. Но зачем?

Шуким снова осторожно поднял ее руку, приблизил к горелке так, что пламя осветило алое пятнышко ожога на нежной коже.

– Тоо…

– Чтобы задавать ненужные вопросы, которые причиняют боль?

– Ты единственный, кто услышал ответ. Услышал, а не прослушал и принялся советовать, что мне делать дальше.

– Я давно перестал проживать чужие жизни, Аори. Не хочу потерять ни мгновения своей.

Она вздрогнула, когда тоо едва ощутимо коснулся губами ее пальцев.

Барабаны звучат медленно, глухо. Арашни сплетаются в объятиях, поддерживая тела друг друга, и снова танцуют лишь их ноги и бедра. От разгоряченных тел поднимается едва заметный в свете факелов пар, и дождь бессилен затушить это пламя.

Мир изгибается и пляшет вместе с ними. Тепло рождается в животе и, поднявшись к груди, сводит ее невыносимым желанием. Стать одной из, стать частью этого мира. И черные глаза, окруженные сеткой морщинок, мудры и печальны, и крепкие пальцы, отводящие волосы с твоего лица, делают это опытно и уверенно. И ладонь, к которой ты прижимаешься щекой, становится защитой от боли, от памяти, от мрака.

Его рука ложится на талию, обжигая сквозь ткань платья. Черные глаза становятся ближе, и ты видишь в них то же неукротимое пламя.

Мир ждет. И губы невольно приоткрываются навстречу, когда их касается чужое дыхание.

Тоо замер, когда между их лицами оставалось не более ладони.

Его собственный кинжал упирался острием точно в вырез фарки, и маленькая рука держала его крепко и уверенно.

– Не. Испытывай. Меня, – отчеканила Аори, глядя ему в глаза.

Губы тоо медленно растянулись в улыбке. Он склонил голову, признавая поражение, и осторожно вынул кинжал из тонких пальцев.

– А у этой змейки не только зубы, но и яд.

– Долг крови не нужно платить рабыне, верно?

– Будь все так просто, ты бы стала ей еще в первую ночь. Никто бы не услышал твоих криков в шуме бури.

– Ты всегда так жесток? – спросила Аори, до боли сжав кулаки.

– Только чтобы не плакать.

В голосе тоо не было ни искры смеха. Расстегнув верхнюю пуговицу фарки, он кончиками пальцев вытер проступившую на коже каплю крови.

– Видишь? Но это не имеет никакого отношения к долгу, змейка. Не отвлекайся теперь, танец вот-вот завершится.

Барабаны замолчали, арашни замерли треугольником, касаясь ошейников друг друга кончиками пальцев.

Несколько мгновений тишины – и дождь оборвался, будто отрезанный ножом. Цепочки упали на землю вместе с последними каплями, и следом за ними со вскриком упали обнаженные арашни. И, зашипев, будто на них плеснули водой, погасли факелы, оставив за собой кромешную тьму.

Когда их снова зажгли, внутренний дворик оказался девственно чист. Ни единого следа не осталось ни от танцовщиц, ни от дождя. Разноцветная галька подернулась налетом тонкой пыли, и чудо превратилось в воспоминание, навсегда высеченное на тяжелых страницах книги жизни.

– Вот и все, – тоо выбрался из мягкого плена подушек и протянул спутнице руку. – Остаток ночи мы не разделим на двоих.

– Ее не так много осталось, чтобы жалеть, – вздохнула Аори. Ноги затекли и теперь тысячи мелких иголок вонзились в них, словно месть мироздания за царапину на груди тоо.

– Пока мы не расстались, я последний раз воспользуюсь твоим предложением.

– Это каким?

– Спрашивать, что захочу, – прищурившись, тоо коснулся крохотной черной сережки, устроившейся в изгибе ее уха, словно жемчужина в раковине. – Это память о нем?

Даже это едва заметное касание заставило Аори зажмуриться и вдохнуть полной грудью, чтобы взять себя в руки.

Она не чувствовала обмана. Что самое ужасное, она, как ни старалась, не могла найти ни капли лжи в словах и поступках тоо.

– Нет. Это подарок моей наставницы.

– И чему она учила?

– Понимать, кто я такая. И жить после того, как это поняла.

Черные матовые стены поглощали свет единственной лампы, встроенной в потолок на недосягаемой высоте, и убивали звуки. Любые, от едва заметного дыхания до крика, с которым Аори очнулась.

Она села на кушетке, тяжело дыша, окинула крохотную комнатку безумным взглядом. Мрак накатывал, пытался поглотить, и все, что Аори могла рассмотреть, – саму себя.

Весь остальной мир исчез, как в первый день на Астрали, день, когда она проснулась врагом, хотя меньше всего хотела просыпаться.

И ни клочка одежды, ни обрывка ткани на жесткой пластиковой кушетке. Аори вскочила с нее, ударила стену кулаком.

– Выпустите меня! Выпустите! Я знаю, что вы меня слышите!

Она бы ударила изменением, снесла эту стену, как песчаный замок, но дар исчез, поглощенный так же, как и звуки, как и свет.

В голову лезли бессмысленные слова, и Аори кричала, задыхаясь от того, как они исчезают за границей губ. И стены оказались прочнее рук. Ничего им не сделалось, холодным, даже когда по костяшкам потекла кровь.

Изменяющая рухнула на кушетку, согнулась, впившись скрюченными пальцами в виски. Хотелось взвыть от бессилия, но уже не осталось сил.

– Аори.

Не услышав, как открылась дверь, она вскинулась на звук голоса, готовая вгрызаться зубами и рвать ногтями, раз не осталось больше изменения… и замерла, наткнувшись на взгляд, как на стену.

Прежде настолько больными и тусклыми Аори видела рыжие глаза всего один раз. В них не было страха смерти, лишь печаль от того, что ее не предотвратить. Непонимание, как могло так выйти, что эта сигарета будет последней, а первый поцелуй так и не случится.

– Ты пришла за мной?! Все, да?

В голосе все-таки прорвался всхлип.

– Что? – растерялась измененная. – Нет! Ты все не так поняла.

– Что я не поняла? Что ты всунула мне свой кинжал и оставила дракону? Я