Но времени не было даже поплакать. Эшелон спешили отправить до ночных налетов, и с улицы уже слышался сигнал машины.

Обливаясь потом, запыхавшись и, как всегда, виновато улыбаясь, с большим рюкзаком, держа за руку мальчугана, такого же вспотевшего, обутого в сапоги и одетого в зимнее пальто, — ввалился долговязый Тихон, муж Крихточки. Жена его была еще где-то на окопах, и он провожал сына с Лукиничной, провожал неизвестно куда.

— Уже зовут, Лукинична. Может, вам помочь? — беспокоился Тихон. И встревоженно поглядел на Надежду. — А как же Лариса? Почему она не собирается?

Тихон волновался о соседке, побаивался, не забыли бы о ней, а Надежде стало горько от упоминания о подруге. После того как отправили женщин на окопы и Лариса записалась ехать с очередной партией, даже расцеловалась с Надей, они больше не встречались. Только Лукинична видела, как в ту же ночь из квартиры соседки выгружали ковры, мебель, а потом узнали, что Лариса вместо окопов очутилась с матерью где-то за Саратовом, у свекрови.

Будто в горячке, швыряли в чемодан и набивали в узел необходимые вещи. За что ни возьмешься, все необходимо — и одежда нужна, и посуды хоть немного надо: не в гости же едут, а брать разрешалось не больше чемодана или узла.

— Донечка, а куда же пальто твое? — расстроилась мать.

Зимнее пальто — единственная дорогая вещь, которую Надежда смогла приобрести, но положить его было некуда. Надежда, не колеблясь, содрала верх, свернула и положила в узел.

Лукинична торопливо взяла из-под цветов пригоршню земли, завязала в платочек и, как священную реликвию, спрятала на груди.

— Что это вы, мама?

— Пусть будет, доченька… — сквозь слезы прошептала мать. — Землица родная пусть не разлучается снами…

Защемило сердце, и, чтобы заглушить боль, Надежда поторопила:

— Быстрее, мама, машина пришла.

Но когда они спустились вниз, машины уже не было. Куда она девалась, никто не знал.

На тротуаре растерянно толпились соседи, с узлами, с детворой. Они видели, что какой-то военный заставил шофера везти его, но куда и надолго ли — никто не знал.

Исчезновение машины вызвало еще большую тревогу. Минуты тянулись в мучительном ожидании.

К счастью, попалась другая заводская машина. На станцию их привезли, когда уже все погрузились в вагоны и поезд был готов к отправлению.

Надежда протиснулась с Юрасиком в вагон, заполненный шумом и толкотней, и первое, что она увидела на полке, отведенной для них, это огромную тупорылую собаку. Около собаки посреди чемоданов сидела сильно накрашенная старая дама. Горбатый нос, выпученные глаза придавали ей вид отвратительный и хищный. Кто-то кричал на нее, требовал выбросить собаку, слышались голоса, призывавшие заодно выкинуть и ее хозяйку, однако дама спокойно сидела на месте, не обращая ни на кого внимания, и равнодушно поглядывала в окно.

Кто эта женщина, откуда она — Надежда не знала. Да сейчас было не до нее. Где-то поблизости уже ухали зенитки, и машинист давал последний гудок. Впопыхах кое-как усадила на узлы мать, умостила рядом Юрасика, прижала на миг к сердцу и уже на ходу выскочила из вагона.

Все эти дни, особенно во время налетов, она мечтала только о том, чтобы как-то увезти семью подальше от этого ужаса. Ей казалось, что тогда будет спокойнее. А тронулся поезд, оторвался от станции, и будто сердце оборвалось. Только влажное тепло детского ротика осталось на губах.

XXVII

Завод окутывался мглой, и издали казалось, что он работает за дымовой завесой.

Бомбардировки все время усиливались, и тучи пыли уже не успевали рассеиваться над заводом.

Горбатые «юнкерсы», как саранча, висели над цехами. Воздушные бои почти не прекращались. У зениток плавились жерла. От беспрерывных взрывов дрожали и сотрясались стены, а едкие пороховые газы затрудняли дыхание. То в одном, то в другом конце возникали пожары, происходили аварии.

Однако завод работал безостановочно.

Если раньше перед каждым налетом завывали сирены, то теперь тревогу совсем не объявляли. Если раньше работали на уменьшенном газе, то теперь — на полном.

Люди уже свыклись с грохотом взрывов и не оставляли работу даже тогда, когда бомбы падали рядом. А может, не столько свыклись, сколько чувство долга держало их на своих постах. Чувство страха естественно и присуще каждому. Но если ты осознаешь значение своего долга — это чувство отступает. И чем глубже осознаешь, тем меньше оказываешься подверженным ему. Чем сильнее сознательность, тем слабее страх.

Это, видимо, хорошо понимал Жадан, который однажды, еще до войны, испытал на себе силу страха. И это ему едва не стоило жизни.

Было это лет десять назад, когда возводили Днепрогэс и рядом с ним сооружали дамбу, чтобы предохранить строительство от катастрофически нарастающего наводнения. В ту бурную ночь Жадан с группой литейщиков защищал от напора воды всем памятный опасный выступ. И в тот момент, когда выступ уже раскололся, а волны перекатывались через людей, когда уже не хватало сил бороться с ними, вдруг пронесся слух, что подмыло электростанцию. А это означало, что вот-вот погаснет свет, остановятся механизмы и водяная буря, объединившись с мраком, все разрушит и затопит. На дамбе поднялась паника. Сам Жадан от неожиданности как бы окаменел. Катастрофа казалась неминуемой. Некоторые бросились было бежать. И в этот момент к бригаде подошел Гонтарь, руководивший тогда защитой выступа. Он не скрывал опасности, но его страстный призыв: «Хлопцы, в котловане люди! Только от нас зависит их спасение!» — сразу остановил всех. За дамбой в глубоком котловане работали сотни людей, ничего не зная об угрозе. И сознание того, что только от них зависит жизнь этих людей, пробудило в бригаде силы. Кто знает, откуда только эти силы и взялись. Бригада в полном составе вернулась на вахту, и положение было спасено.

Этот подвиг днепростроевца Гонтаря на всю жизнь врезался в память Жадана. Не раз, когда возникала трудность или опасность, перед ним сразу оживал тот пример. И теперь, когда весь завод оказался под угрозой, а на него, Жадана, возложили партийное руководство, будить сознание собственного достоинства в людях, вселять в них веру, укреплять чувство долга стало главным содержанием его жизни.

Парторгом ЦК на заводе Жадана избрали недавно, уже во время войны. И хотя его жизнь на производстве с юных лет тесно переплеталась с общественной — он избирался комсоргом, членом бюро цеховой, а затем заводской партийной организации, — но только теперь, когда стал парторгом предприятия с многотысячным коллективом, он впервые почувствовал, какой это сложный, многогранный, нелегкий, а порой и неблагодарный труд.

Наряду с важными государственными заданиями, которые почти