Что ж, как я и планировал месяцем ранее, еду в Москву, но теперь уже проездом и в качестве осуждённого к шести годам исправительных лагерей. Хорошо хоть, не столыпинская теплушка, чего побаивались даже наши бывалые арестанты. Не знаю, по мне, так хрен редьки не слаще. Переделанный из пассажирского вагон представляет собой несколько отсеков, отделённых от коридора решёткой. Окна в «купе» добросовестно заколочены, помещение освещается забранной в металлическую сетку электрической лампочкой. Окна есть в коридоре, правда, на них стоят решётки, а стёкла настолько грязные, словно их не мыли со времён того же Столыпина. Вместо полок — деревянные трёхъярусные нары, средний ряд откидывается. Нас всех загоняют в один отсек, хотя он рассчитан на семерых. Странно, нас же всего пятнадцать, четыре соседних отсека совершенно свободны, смысл создавать такую тесноту?

— Это чтобы на дровах сэкономить, — ухмыляется один из арестантов, сверкая в сумраке железным зубом. — Чем больше народу — тем теплее.

Да уж, не поспоришь. Ещё и тяжёлый дух, не добавляющий оптимизма, хуже, чем в камере. Кое-как размещаемся, причём наш чушок[21] Витя беспрекословно занимает место под нижней шконкой. Для конвоя выделено отдельное купе, там-то они, надо думать, размещаются куда комфортнее.

— Ещё этапы подселят по пути, ехать-то не один день, — с видом знатока говорит Федька Клык.

— Главное, чтобы к нам кого не подселили, и так уж на головах друг у друга, — сквозь надсадный кашель добавляет Петрович.

Это уже пожилой, худющий мужчина в круглых очочках с треснутой линзой, с седыми обвисшими усами. Работал мастером на заводе. Какая-то иуда раскопала, что у него в Гражданскую тесть за белых воевал в офицерском звании, и доложила куда следует, вернее, не следует. Вот и влепили 15 лет без права переписки. У Петровича, похоже, самая настоящая чахотка, то бишь туберкулёз, разве что кровью ещё не харкает. Ему бы в больничку, а ещё лучше — в Крыму у моря пожить, может, подольше протянул бы, а его, бедолагу, на север отправляют. Да он там через месяц коньки отбросит!

Наконец трогаемся и начинаем договариваться, в какой очерёдности будем спать. Впрочем, перед сном ещё ужин из селёдки, куска хлеба и воды с каким-то неприятным запахом на брата. Не обосраться бы… Потом начинаются крики конвойным, чтобы отвели отлить до параши, но те со смешком предлагают ссать в «прохаря», то есть сапоги. Снимаем с Витька один сапог и все мочимся туда, после чего литра полтора пахучей жидкости со смехом выливаем через решётку в коридор под ноги изошедшему вполне русским матом конвойному-киргизу.

На рассвете останавливаемся в Харькове, где забираем партию зэков. В итоге заполняются ещё два отсека. Становится шумнее, но, однако, не теплее. Хоть конвой и запрещает переговариваться между отсеками, всё равно умудряемся обмениваться информацией. Выясняем, что среди харьковчан тоже есть как уголовники, так и политические, причём первые держат масть весьма конкретно, не то что у нас — более-менее демократические порядки.

В Москве к нам подсаживают последнюю партию осуждённых, теперь вагон забит полностью, так и едем до конечного пункта, успев более-менее перезнакомиться. Оказалось, что среди столичных в наш вагон подселили какого-то известного авторитета по кличке Меченый. Вроде как вор чёрной масти. Не успели и пятидесяти вёрст отъехать от столицы, как сговорившиеся московские и харьковские блатные принялись мутить народ, требуя от конвоя нормального обогрева вагона. Наши присоединяются к несанкционированному митингу. В итоге всё это заканчивается призывом: «Братва, раскачиваем вагон! На раз-два — взяли!» От нечего делать тоже становлюсь участником попытки массового суицида. Мне и самому становится страшно, когда вагон начинает явственно раскачиваться. Вертухаи носятся по коридору, не зная, что предпринять, угрожая расстрелять всех к чёртовой матери. Наконец начальник конвоя орёт:

— Хорошо, мать вашу! Будет вам тепло!

Мы прекращаем акцию протеста, а начальник, видно, решает отомстить, потому что через час вагон превращается в настоящую парилку. Блатные снова грозят дебошем, в итоге спустя ещё какое-то время температура в вагоне становится вполне приемлемой, и в дальнейшем проблем с отоплением не возникало.

А вот с Петровичем были проблемы. Вечером того же дня у него поднялась температура. Лепилы[22] при вагоне не имелось, и начальник конвоя разорился на две таблетки аспирина, не забыв добавить, что только добро переводит на всяких уголовников. Думаю, и эти таблетки зажилил бы, но после нашей акции с раскачиванием вагона главный «цербер» стал чуть покладистее. После сразу двух выпитых таблеток Петровичу стало получше, и он вроде забылся беспокойным сном.

Ночью я проснулся оттого, что меня словно что-то толкнуло в бок. Приподнялся на локте, озираясь по сторонам, и в тусклом свете забранной в сетку и никогда не гаснувшей лампочки я увидел бледное лицо Петровича с заострённым носом. Тут же понял — всё, отмучился. На всякий случай подполз к нему, приложил два пальца к сонной артерии. Нет, уже холодный, ничем не поможешь.

Растолкал народ. Жалко старика, но и спать в одном отсеке с покойником тоже не айс, как говорит молодёжь XXI века.

— Ща решим, — уверенно сказал Федька Клык и крикнул сквозь решётку: — Конвой, дело есть.

— Чиво орёшь?

Появившийся из конца коридора заспанный конвойный Ербол, из киргизов, явно кемарил, а мы тут разбудили его, не дали досмотреть сон о родном кишлаке.

— Чиво-чиво… Человек помер.

По такому случаю был поднят на ноги начальник конвоя, который учинил настоящее следствие. Однако, не усмотрев в смерти Петровича ничего криминального, велел двум зэкам взять покойника за руки и за ноги, оттащить в холодный тамбур и накрыть простынёй. Мол, полежит там до прибытия в Пинюг. Небольшое поселение Пинюг — конечная станция железнодорожного маршрута. Дальше пути ещё не прокладывали. Эх, ну и попал я, каменный век какой-то.

А Федька Клык тем временем устроил шмон в личных вещах Петровича. Впрочем, поживиться там особо было нечем, единственную ценность представлял мешочек махорки. А я ведь и не знал, что Петрович курит, при мне он даже не доставал кисет, тем более куда ему курить-то с его лёгкими… Или это тоже вместо «валюты», как у меня папиросы? Ну теперь уж эта махорка ему точно не пригодится, а Клыку радость, ни с кем делиться не собирается. Можно было бы, конечно, потребовать разделить на всех, да что там делить-то — по щепотке на брата?

В Пинюге тело кладём прямо на перроне вокзала, где