Шрифт:
Закладка:
На заводе большинство рабочих составляли осуждённые, но присутствовали и вольнонаёмные, жившие на правом берегу соседней с Чибью реки Ухты в посёлке-поселении. Даже представительницы слабого пола попадались, работавшие на не особо тяжёлых в плане физических энергозатрат должностях. Честно говоря, писаных красавиц среди них не наблюдалось, но зэку хоть косая, хоть кривая, лишь бы щель промеж ног имелась, как с плотоядной усмешкой прокомментировал мой соэтапник Гриша Сретенский с погонялом Казбек. Данное прозвище получил ещё на воле за то, что курил исключительно эту марку папирос. И в ИТЛ прибыл со всё ещё солидным запасом курева, который несколько подтаял после первоначального шмона, несмотря на вопли Гриши, что он вор по понятиям чёрной масти и требует к себе, так сказать, соответствующего отношения.
Представляю, как жируют вертухаи, которые с каждого зэка имеют свой кусок. И порой весьма нехилый. Ну ничего, отольются кошке… Они ж друг друга к стенке пачками ставили в эти годы, если историки не врали. Сегодня ты царь горы, а завтра на твоём месте другой, и тебе уже, глядишь, лоб зелёнкой мажут. Так что, как говорил то ли Сунь Цзы, то ли Конфуций: «Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывёт труп твоего врага».
Радовало, что над душой не стояли конвойные и даже на обед в столовую мы отправились сами по себе. Чёрт, уже и на вкус внимания не обращаешь, в голове сидит раскалённым гвоздём мысль, что от такого «изобилия» скоро могут начаться голодные обмороки.
На обратном пути к заводу остановился у стенда, почитать местную прессу. Она была представлена газетами «Вышка» и «На вахте». Не выдержал, поржал над заметкой, как заключённые из числа евреев справляли субботу в недостроенном бараке лагеря, изготовив вино из спрятанного в посылки изюма, и не вышли на работу. Соответственно, «виновникам торжества» влупили по 10 суток карцера. В этой канве напоминали, что в молодой Советской республике и Ухтпечлаге в частности идёт непримиримая борьба с религиозным мракобесием.
А я как раз сегодня во время одной из передышек успел познакомиться с работавшим в столярном цехе при заводе бывшим священником отцом Илларионом. В столярке нам было разрешено греться, когда не было работы на улице. Илларион мастерил деревянные ящики, выстилавшиеся опилками, куда укладывали особо ценные конструкции, чтобы не повредить их во время транспортировки.
Отцу Иллариону, в миру Василию Яковлевичу Злотникову, было пятьдесят восемь лет, хоть выглядел он намного старше. Когда-то он был послушником Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил по сёлам и деревням Архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разорённых храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Отмотал пять лет, а выйдя на свободу, вернулся к старому занятию. Вновь был осуждён, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.
Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил размеренно, не повышая голоса, и, посидев рядом с ним первый раз минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо после трёх лет из восьми отпущенных в неволе ещё сумело сохранить некую благообразность, которую только подчёркивала седенькая бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то мне недоступного.
— Да что ж ты, отец Илларион, проповедовать не бросил, первый срок отсидев? — по наивности своей спросил я его в первую нашу встречу.
— Да как же бросишь, коль урок это мой. Обет я дал нашему настоятелю, когда монастырь разоряли. Он меня и рукоположил в сан. Я и ещё двадцать монахов отправились в странствие по Руси нести слово Божие в умы и сердца людей.
— И что же, здесь, в заточении, тоже проповедуешь?
— Проповедую, сын мой, а как же без этого! Вот с тобой, к примеру, поговорил малость малую, а вижу — задумался. Можно и в лагере о земном говорить, но так, что до сердца дойдёт быстрее, чем иная проповедь в храме. Но и о Боге тоже говорю, когда нужда появляется. Помирает в лагере человек — меня зовут, хоть кто-то успеет причаститься перед смертию. Даже атеисты, рушившие храмы, у нас тут становятся верующими. Перед Богом все равны.
— А не боишься, что какой-нибудь доброхот сдаст тебя администрации лагеря?
— Чего ж бояться, коль сам Мороз об этом знает… Об том месяце заходил сюда, проверял, как работаем, спрашивал: «Всё проповедуешь, дед?» — «Проповедую, — говорю, — пока сил хватает». А он мне, мол, главное, чтобы на работу хватало сил. С тем и ушёл.
К моему превеликому удовольствию, на заводе была оборудована душевая из двух кабинок, с кранами для подачи холодной и горячей воды. В подвале постоянно работал бойлер. Я с огромным наслаждением помылся с обмылком лежавшего здесь же на деревянной полочке дегтярного мыла. Из трёх моих сподвижников помыться решил лишь отбывавший наказание за хищение государственной собственности Йося Кацман. Доходяга сегодня старался работать не хуже других, хотя к концу смены от усталости просто валился с ног.
После ужина мы вернулись в барак, в котором населения явно прибавилось. Прибыл этап из Ростова. В общем-то такие же бедолаги, как и мы, но моё внимание сразу привлёк зэк с на первый взгляд непримечательным лицом, к которому остальные обращались по кличке Туз. Почему Туз — понял тем же вечером. На левом предплечье у уголовника
