меня сесть с ним в карету, употребив для сего слово “вы”, которого с 1812 года в употреблении между нами не было. Я очень хорошо понимал все, что он должен был чувствовать, и объяснил ему, как все происходило…»[205]

Именно так поступил смешавшийся поначалу Иван Петрович: внятно и с достоинством стал изъяснять управляющему III Отделением суть происшедшего. При этом им было замечено, что ежели бы министр внутренних дел приказал ему, Липранди, сокрыть нечто от всеведущего Леонтия Васильевича, то он бы, пожалуй, и не исполнил бы этого приказания. Он даже просил бы его содействия в деле, для него, Леонтия Васильевича, более привычном. Но поскольку приказ о сохранении тайны последовал от непосредственного начальника Леонтия Васильевича, то в настоящем случае, он, Липранди, не смел нарушить данное этому начальнику слово.

Дубельт, если верить Липранди, был искренне тронут.

«Слезы брызнули из глаз его: “Вполне сознаю, любезный друг, – сказал он мне, – твое положение, и верь, что я никак не сержусь на тебя: на твоем месте я поступил бы точно так же. Но согласись, что граф, с которым мы ежедневно говорим о делах высшей важности и о лицах высоко и очень высоко стоящих, мог, в продолжение более года, скрывать от меня то, чем он руководил и что есть прямою моею обязанностью”»[206].

Сцена глубоко патетическая. Мужественная сдержанность Дубельта не уступает благородной искренности Липранди, чьё перо нимало не дрогнуло, изображая жандармские слёзы. Управляющий III Отделением великодушно принимает резоны своего удачливого собрата. Но пережитые потрясение и обида ещё настолько свежи, что Леонтий Васильевич позволяет себе лёгкий укор в адрес обманувшего его надежды начальства («мог скрывать от меня»!). Действительно, если уж граф вполне откровенен с ним относительно дел «высшей важности» и лиц «высоко и очень высоко стоящих» (интересно, кто имеется тут в виду: такая формулировка позволяет подозревать едва ли не лиц царской фамилии), то тем досаднее скрытность графа по такому, казалось бы, ничтожному поводу. Тем более, если Дубельт и сам проявлял похвальную бдительность, что можно заключить из сделанных им Ивану Петровичу горьких признаний.

«Я тебе скажу более, – присовокупил он, – как-то, не помню теперь по какому случаю, я испрашивал графа разрешение вызвать в отделение Петрашевского и помыть ему голову за некоторые выходки, кажется, в купеческом клубе, но он приказал мне оставить эти дрязги. Ты видишь сам, могу ли я быть равнодушным?»[207]

Интуиция, таким образом, не подвела Леонтия Васильевича. И не охлади граф не вовремя его служебного рвения, он бы наверняка вышел на верный след. Липранди готов это признать – правда, не без некоторой ретроспективной усмешки.

Вернёмся, однако, к донесению от 24 апреля. Его автор продолжает излагать графу Перовскому волнующие подробности позавчерашнего дня.

Конспирация по-русски: с точки зрения знатока

22 апреля, в час пополудни, начальник III Отделения прибыл на место службы и объявил высочайшую волю: брать на квартирах. В каждую из каковых надлежало отправиться по одному жандармскому штаб-офицеру вместе с офицером городской полиции. Неустрашимый Леонтий Васильевич лично вызвался арестовать Петрашевского.

В шесть часов пополудни 22 апреля Липранди поспешает к своему министру – лично донести о приготовлениях к бою. Иван Петрович обещает Дубельту вернуться в III Отделение часа за два до начала арестов. «Хотя, – замечает он, – предпринятые уже доселе распоряжения к арестованию стольких лиц, по такому важному делу не совершенно согласовались с моими понятиями насчет соблюдения необходимой тайны…»[208]

Меж тем близится ночь.

Уже с 10 часов вечера Дубельт начинает выказывать явные признаки беспокойства. (Может быть, повторяя при этом – разумеется, применительно к собственным нуждам – давнее пушкинское: «Где и что Липранди?».) «Трое посланных, – точно исчисляет Иван Петрович, – следовали один за другим». (Опять, как и в самом начале, возникает тема курьеров.) Наконец, в 11 часов незаменимый Липранди вновь направляется в III Отделение.

Далее в докладе следует изложение оперативной обстановки. Оно по-своему замечательно.

«…Проезжая около церкви Пантелеймона, – пишет Липранди, – я увидел множество стоящих здесь экипажей, большею частью четвероместных извозчичьих карет; не обратив на это внимание, полагал, что совершался какой-нибудь церковный обряд; но каково было мое удивление, когда, повернув у Цепного моста налево по Фонтанке, я заметил, что ряд экипажей продолжался ещё далеко за дом, занимаемый III Отделением, а у самого крыльца оного стояло несколько также карет, дрожек и кабриолетов. Оба этажа дома были освещены, парадное крыльцо отворено настежь»[209].

Автор записки не может скрыть от своего министра, что был неприятно удивлён таким странным и отнюдь несогласным с видами государственной безопасности оживлением, тем более неуместным в преддверии белых ночей. Далее, однако, автора доклада подстерегали ещё большие неожиданности.

«Тут с самого верха лестницы появилось множество жандармов и полицейских штаб– и обер-офицеров и нижних чинов. Не постигая причины сему и в первую минуту вообразив, не последовало ли чего особенного, я спросил у встречных (так в тексте. – И. В.) мною знакомых, что это значит? Все в один голос отвечали, что они собраны для каких-то арестований и что Леонтий Васильевич ожидает только меня»[210].

Поражённый увиденным, Липранди спешно направился в кабинет Дубельта, от которого не счёл возможным скрыть свои опасения. Он позволил заметить благодушному Леонтию Васильевичу, что намеченные к арестованию лица жительствуют в различных частях города, а поэтому резонно предположить, что, направляясь сегодня на собрание к Петрашевскому или возвращаясь с оного, они могут проехать мимо III Отделения. Последнее же между тем «с 11 до 4-х часов утра будет представлять что-то необыкновенное, как своим освещением, так равно множеством <эки>пажей и собранием стольких жандармских офицеров и со всех кварталов города надзирателей…»[211]. Естественно, подобное зрелище «может побудить каждого, знающего за собой грехи, принять меры и истребить все, что могло бы его компрометировать». Иными словами, старый опытный конспиратор тонко дал понять бывшему товарищу по оружию, что тот как руководитель тайной полиции допускает непростительную беспечность. Кажется, автор записки весьма озабочен тем, чтобы предоставить своему вхожему к государю начальнику сильный «компромат» на коллег. Он обвиняет III Отделение не только в служебной оплошности; он почти открыто указывает на его достойный всяческого сожаления непрофессионализм. Иван Петрович также не прочь намекнуть, что именно он, Липранди, буде он облечён достаточной властью, исполнил бы возложенную на Дубельта миссию более положительным образом.

«Иван Липранди, – говорит Н. Я. Эйдельман, – был ценным работником: мог возглавить отряд лихих башибузуков и после написать толковый канцелярский отчёт о действиях этого отряда…»

Этой ночью ему не довелось «возглавить отряд»; «толковый отчёт» тем не менее был составлен.

Выслушав резоны многоопытного, хотя и пребывающего всего лишь в звании генерал-майора Ивана Петровича (он получил этот чин в 1832 году и за минувшие семнадцать лет так и не поднялся на следующую ступень), генерал-лейтенант Дубельт мягко