Я удивленно спросил Леву, почему после А здесь следует Ш, будто бы вопреки русской азбуке.

— Нет, — сказал Лева, — азбука здесь ни при чем. Слыхал, может быть: «А и Б играли на трубе, А упало, Б пропало, только И осталось»? То же скоро будет и с Н.

Я не сразу понял эту не очень мудрую аллегорию.

— Говорят, А действительно играл на трубе (теперь его уже нет в живых), а у Н и на это ума не хватает. Александр — миротворец, Николай — виноторговец.

— Разве царь торгует вином?

— Еще как торгует, ввел винную монополию. Кроме царя, продавать вино не разрешают никому.

«Монопольками» назывались винные лавки на углах. Там всегда было много пьяных, приличным мальчикам к ним даже близко подходить не полагалось.

Я видел много портретов царской семьи. Сам царь в парадном мундире, царица с жемчужным ожерельем, аккуратные барышни — царские дочки. Подумать только! Такой причесанный, приглаженный царь — и вдруг торгует вином! Кто бы мог подумать…

В ЭТОТ ХМУРЫЙ ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Мама уже давно обещала отпустить меня к Анне Робертовне одного, без провожатых. Жила Анна Робертовна от нас близко, в каких-нибудь четырех кварталах.

Это был серый октябрьский день, но день какой-то особый, непохожий на другие. К нам все приходили соседи, о чем-то расспрашивали маму. Из окна я видел, что на улице собираются кучки людей.

Мама неожиданно для меня сказала:

— Беги к Анне Робертовне, только захвати газету, покажи, что здесь написано…

Я быстро пробежал эти четыре квартала. У Анны Робертовны были в гостях ее приятели. Она сказала, что уроков сегодня не будет.

Оказывается, Анна Робертовна хорошо знала, что написано в газете, которую я принес. Там «манифест», Я тогда не понимал значения этого слова.

— Неужели твоя мама, — удивлялась Анна Робертовна, — может верить царским подаркам? Царь дал «свободы» со страха. А придет время, он их отберет.

Я никогда не видел мою учительницу такой гневной. Видно, она очень не любила царя.

— Иди домой и скажи маме, что нельзя верить царским обещаниям. Уж кому-кому, а ей это не к лицу.

Дома я застал дядю Сашу и тетю Анюту. Они тоже ругали бедную маму. Я даже ее пожалел.

— Поверила царским посулам! — говорили они в один голос. — А еще учительница, передовая интеллигентка. Нельзя быть такой наивной!

Мама была расстроена и, когда дядя Саша предложил взять меня с собой, увести к нему домой, к моему удивлению, согласилась. Только попросила быть осторожным, оберегать меня. В такой день всякое может быть.

Дядя Саша жил далеко, на окраине города, около тюрьмы. Мы поехали к нему на извозчике. Но, не доехав до дома, он извозчика отпустил.

— Погуляем немножко, — сказал он, — подойдем к тюрьме, может быть увидим нашего Григория. Говорят, будут отпускать политических.

Мы подошли к тюрьме…

У ТЮРЬМЫ

Я бывал не раз у дяди Саши и проходил площадь около тюрьмы. Это была большая пустынная площадь, по бокам ее — балки, заросшие крапивой. Я боялся тюрьмы, думал о ней с ужасом.

Там за решетками сидят люди, и им никуда нельзя уйти. Я даже видел эти решетки и головы людей.

О тюрьме мне рассказывали. Я знал, что там сидят разные люди: очень плохие — те, что убивают и грабят, и очень хорошие — те, что борются за свободу. Хотят, чтоб людям лучше жилось.

Я узнавал со страхом, что в тюрьму попадали некоторые наши знакомые. Я даже плакал, когда узнал, что увели туда дядю Ваню. Добрый дядя Ваня, я так его любил. Он мне подарил игрушечную железную дорогу. Правда, она скоро испортилась, но это ничего.

А Григорий, тот самый, о котором говорил дядя Саша, был студентом, человеком еще молодым и очень веселым. Замечательно рассказывал всякие истории и сказки. Носил он черную косоворотку и пенсне, с ним всегда было смешно.

На площади у тюрьмы уже собралось много народу. У самой тюрьмы стояли жандармы и солдаты. Жандармский офицер убеждал народ разойтись, иначе он будет принужден…

— Не посмеете! — кричали в толпе. — Такой день, царский манифест, свободы!

Дядя Саша вспомнил, что обещал маме всячески меня оберегать.

— Идем ко мне домой, — сказал он. — Что это у тебя, кровь на ноге?

— А, ерунда, крапива.

— Пусть это будет для тебя боевым крещением.

Дома у дяди Саши тоже было не очень спокойно. Заходили соседи. На улице горланили какие-то люди — «черная сотня», говорили о них.

Я обрадовался. Я видел негров только на картинке, а тут, подумайте, черные, да еще целая сотня. Я пробрался к окну (меня к нему не пускали)… и был разочарован. По улице шли обыкновенные белые люди, кажется не очень трезвые, несли портрет царя и что-то пели. Я стал считать, их было немного. Я скоро сбился со счета, во всяком случае сотни не было.

— Они вовсе не черные, — сказал я дяде. — Да их нет и сотни.

— Какой ты еще глупый! — ответил дядя. — Однако сегодняшний день все же запомни.

Это был хмурый осенний день 17 октября.

В ДЕКАБРЕ

Когда тебе всего восемь лет и ты неожиданно оказываешься далеко от дома, все здесь хорошо запоминается. Я до сих пор отчетливо помню каждый уголок в скромной квартире, где мы жили в декабре 1905 года. Помню маленькие комнаты, скосившиеся стулья, почти провалившиеся диваны. Помню побеленные стены вместо обоев, и особенно запомнил я вечно коптившие керосиновые лампы. В своей квартире мы уже привыкли к электрическому освещению.

Наша квартира в те дни по воле моего отца была занята боевой организацией студентов-кавказцев. Я видел только одного из этих кавказцев, он приходил к отцу по каким-то делам. Меня поразила его красная черкеска с газырями. Я расспрашивал отца, все ли эти студенты ходят в таких черкесках.

Я чувствовал, что отец недоволен. Как выяснилось, эти студенты, именовавшие себя эсерами-максималистами, занимались мелкими экспроприациями. Когда началось рабочее восстание, они в боевых действиях участия почти не принимали.

Все же наша квартира была обстреляна казаками, а заодно были ограблены две комнаты в нижнем этаже. Когда мы вернулись домой, был произведен ремонт, но три пули, застрявшие в книжном шкафу, отец не велел трогать, они сохранились как память об этих революционных днях, и отец любил показывать их знакомым. После против отца даже было возбуждено политическое дело. Мы уезжали в Швейцарию на несколько месяцев, и опытный адвокат, друг нашей