– Почему это кажется оскорблением?

– Это не оскорбление, Кэтрин. Ты одна из немногих счастливцев.

– А ты, Джордж? Куда попадешь ты?

– Почему это кажется оскорблением? – передразнил он.

– Сам знаешь почему. – Она скрестила руки на груди. – Ты всегда делаешь что захочешь.

– О… а ты – нет? Ты получила ровно то, что хотела.

Она просто посмотрела на него. Что толку углубляться. Он всегда поворачивал все по-своему, перекладывал на нее. Так он избегал того, о чем не хотел говорить. Чего она хотела? Ответа на этот вопрос не знала и сама она.

– Тогда удачи. – Она положила книжку между ними.

– Сама знаешь, я не верю в эту чушь.

– А я верю. Это ты ни во что не веришь.

Он нахмурился, и она подумала, что он сейчас скажет что-то злое – но нет. Они какое-то время ехали молча, горячий ветер дул в лицо.

– Как сыграл?

– Он делает глупые ошибки. Я, блин, просто размазал его.

Она старалась быть хорошей женой. Это был ее долг – а он пытался заработать на жизнь. Домой он приходил усталый. У него были некоторые ожидания, будто мысль о браке сопровождалась рядом дополнений, как новенькая машина: поцелуй в щеку, джин с тоником, тарелка сыра и оливок, газета, почта.

Ритуалы цивилизованных людей.

Она расстилала скатерть, приглаживая складки рукой. Она складывала салфетки и раскладывала приборы. Она смотрела в окно, где свет боролся с темнотой, а потом все же темнело – слишком рано.

– Как прошел день? – спрашивала она.

Он рассказывал ей о студентах и занятиях.

– Другие профессора, – говорил он, – страшные снобы. А ты как?

Что она могла рассказать? Пока дочка смотрела мультик, она пылесосила, мыла пол на кухне, прибиралась в ванной, а когда Фрэнни разлила яблочный соус, опять вымыла пол. Мыла посуду, стирала, принесла с сушилки теплые простыни. Они пообедали, а на улице шел дождь. Они пошли гулять в резиновых сапогах и дождевиках, играя зонтиками, будто гейши, и поднялись по заросшему травой склону холма. Кэтрин взяла у Фрэнни зонтик и разрешила ей сбежать с холма, алый дождевик выделялся на фоне травы. Они топали по лужам и обрызгали себя грязью. Потом, пока Фрэнни спала, она покурила на улице под восходящей луной.

У него было три группы, всего шестьдесят студентов. Ночью он запирался в кабинете с пачками письменных работ на проверку. Если Фрэнни слишком шумела, била в бубен и трясла маракасами, он распахивал дверь и кричал: «Хватит шуметь! Папа так работать не сможет!»

Позже, лежа в темноте, она чувствовала, что в ногах кровати есть что-то… нет, кто-то. Порой она просыпалась, дрожа от холода, будто спала в снегу.

Как-то она проснулась от звука пианино – снова и снова звучала одна нота.

Она разбудила Джорджа.

– Ты слышал?

– Выруби гребаный свет!

Она лежала не смыкая глаз и ждала, ждала… сама не зная чего.

Потом начались проблемы с Фрэнни – каждую ночь около трех часов. Она бродила по коридору, хныкала, забиралась в кровать со стороны Кэтрин.

– Мама, мне страшно.

Кэтрин не возражала – ей было даже легче знать, что малышка рядом и в безопасности, но Джордж был против. Строгий, как сержант на плацу, он вставал, подхватывал девочку на руки и нес в детскую, невзирая на ее шумные протесты.

– Дети не должны спать с родителями, – пояснил он в первый раз. – Это нужно знать.

Кэтрин с бьющимся сердцем лежала, слушая плач дочери.

– Оставь ее, – предупредил он. – Ты пожалеешь, если встанешь.

– В смысле – пожалею?

– Пожалеешь, – пробурчал он.

– Что, Джордж? Что ты сказал?

Но он не ответил и лишь сердито отвернулся.

– Я не буду спать с тобой здесь. – Она сбросила одеяло, пошла в комнату Фрэнни и легла в кровать, крепко обнимая ребенка. – Теперь все будет хорошо. Спи.

– Ты ее разбалуешь, – сказал Джордж на следующее утро, стоя в дверях. – Вот что происходит. Проблема в тебе, Кэтрин, не в ней. В тебе.

Так продолжалось неделями. Измученная и на грани отчаяния, она наконец посоветовалась с педиатром, который подтвердил, что на новом месте маленькие дети могут первое время спать неспокойно, – просто нужно время, чтобы освоиться. Он прописал легкое успокоительное. «Совсем безобидное, – сказал он. – Ей поможет».

Она поблагодарила его и взяла рецепт, но не собиралась воспользоваться им. Она считала, что, кроме тайленола и антибиотиков, лекарства детям вредны.

Когда вернулся Джордж, она рассказала, что посоветовал врач, и они поспорили. Он рылся у нее в кошельке в поисках рецепта, потом сам направился в аптеку. Ночью он добавил в бутылочку Фрэнни ложку фиолетового сиропа. Через несколько минут ребенок уснул.

Но Кэтрин не спала – она ждала обычных проблем, однако было тихо.

– Да что ты вообще знаешь, – сказал наутро Джордж, собираясь на работу. – Чудеса современной медицины. Специально для напрочь некомпетентных родителей вроде нас.

Она не выдержала и позвонила матери.

– Что случилось, Кэтрин? Ты явно расстроена.

Она подумала, не сказать ли что-то жизнерадостное и совершенно не относящееся к делу, ведь мать предпочитала легкие беседы, но прямо сейчас ей была нужна помощь.

– Я скучаю по Нью-Йорку, – сказала она, подразумевая нечто большее. Она скучала по старой квартире, по столику, за которым пила кофе, набрасывала натюрморты и смотрела на баржи, идущие по реке. Она скучала по их кварталу, по китайцу-бакалейщику, который клал ладонь на макушку Фрэнни, будто проверяя спелость дыни, по польской женщине из пекарни, которая всегда угощала малышку печеньем, по кривоногому сапожнику, чинившему сносившиеся каблуки Джорджа. Церкви, запах ладана и тающего воска, боль. – Я скучаю по работе, – сказала она.

– Ты же живешь с мужем, – осадила мать. – Ради Фрэнни. Разве это не самое главное?

Именно это мать и сделала для них с Агнес. Принесла себя в жертву. Традиция компромиссов, передающаяся из поколения в поколение, будто сервиз.

– Мы с Джорджем… Мы не…

– Вы – не что, дорогая?

– Несовместимы. – Более дипломатичное слово не пришло ей в голову.

– Мы с твоим отцом – тоже, и смотри, как долго мы прожили вместе.

Кэтрин стояла и крутила в пальцах телефонный провод. Ей хотелось сказать – он странный, нечуткий, я боюсь его, но она лишь сказала:

– Мы не ладим.

– С маленьким ребенком трудно, – ответила мать. – Знаю, ты мне не веришь, но у всех так. В первую очередь Фрэнни, и ты это знаешь. Любовь требует времени. Брак – это нелегко, и так было всегда.

– Знаю. – Она услышала собственный голос словно со стороны.

– И представь, если бы ты жила одна. Сама растила Фрэнни.