пошли в лес. Было холодно. Она дрожала в его руках, рот у нее был теплый и солоноватый. Он отбросил волосы с ее лба – тот был влажным, и он подумал, не поднялась ли у нее температура, а потом решил, что в таком случае он эту температуру заберет, сцелует. Над головой качались деревья, будто траурная стража. Они долго-долго шли под деревьями.

Этот день напоминал музыкальную пьесу, песню, которую один раз слышал, потом неточно запомнил и больше не слышал никогда.

Позже, дома, он радовался теплу и удобству. Жена у плиты, накрытый стол, маргаритки в белом кувшине. Все чистое и на местах, белье аккуратно сложено, кровати заправлены. У двери сапожки его дочери, разбросанные сосновые шишки. Он выпил виски – чувствовал, что нуждается в этом, а Кэтрин играла на пианино. Он смотрел, как она играет, на тонкие мышцы ее спины, красивые плечи. Она играла Грига, и музыка, как река, возвращала его к ней. Он подумал о вечере с Уиллис, как она пахла свежим воздухом и землей. Она была как сокровище, которое ты откопал и очистил от земли, со своей историей и прекрасными трагедиями. Музыка медленно лилась, и он мысленно вернулся в ее комнатку, как она страдала под ним, и почувствовал себя в высшей степени довольным. Жизнь его была проста и прекрасна. Старый дом, наполненный музыкой, дочка изображает кошку и бегает на четвереньках, потом забирается к нему на колени.

– Мяу, – сказала она и поцеловала его.

Он снова начал видеть.

Пейзаж открылся ему. Бурые поля. Бледный горизонт.

Она была слишком молода для него. Он это знал. Но он доверял ей. Было слишком рано утверждать, что он знает ее, но он чувствовал, что они и правда знают друг друга. Душой и телом. Он подумал, это ведь больше чем секс. Это что-то другое, куда глубже. Он обладал ею. Она отдала себя ему.

– Кажется, я в тебя влюбился, – сказал он ей.

– Ты меня едва знаешь.

Он сидел и смотрел на нее. Она была свободна в своем теле и, в отличие от его жены, двигалась, не обдумывая свои движения.

Она стояла голая у окна, белая занавеска касалась ее бедра. Она смотрела на него, попивая чай из кружки. Комната была тесная, пол залит горчичным светом, от ее сапог пахло лошадьми.

Она редко говорила о своей жизни, о детстве, о чем угодно, что было до их встречи. Она была девушка, просто девушка. О том, что у нее есть семья, говорила лишь маленькая фотография в рамке на тумбочке – Уиллис с мамой, как она пояснила, в ее первый день в колледже. Видимо, тогда дул ветер – судя по их растрепавшимся волосам и рассеянным выражениям лиц, фотограф чуть поспешил, и они были не готовы.

Она хотела стать поэтессой. Она была одержима Китсом[53]. Она сидела голая на единственном стуле и декламировала стихи, особенно любила «Четыре разных времени в году». Он смотрел на нее в нечетком свете, на то, как складываются ее губы, на кончики пальцев, держащих книгу, прямую спину, длинные бедра на потрепанном плетеном сиденье, грязные ноги на половичке. Он чувствовал, как мир ускользает, и это ощущение ему нравилось.

Весной мы пьем беспечно, на ходу

Прекрасное из полного ковша…

Потом – зима. Безлика и мертва.

Что делать! Жизнь людская такова[54].

Они гуляли и лежали на траве, глядя в небо. С ней он чувствовал себя свободным, собой, хоть и не знал, кто он такой по сути. Он смотрел на нее – прозрачная кожа, полные темные губы, черные волосы – и буквально терялся.

Иногда они пили вино в полдень, когда его жена думала, что он в колледже. Они занимались любовью, задернув занавески, внизу в стойле топали лошади.

– Я оставлю жену, – сказал он ей, зная, что не сделает этого.

– Нет, Джордж. То, что между нами, – это временное. Оно не имеет значения.

На миг ему показалось, что она его превосходит. Он не мог смотреть на нее. Она встала с кровати и натянула брюки и сапоги. От нее пахло стойлом, и на миг он проникся к ней презрением.

– У нас нет ни прошлого, ни будущего. Только настоящее.

Возвращение в собственную жизнь было для него словно пробуждение от тревожного сна. Он знал, что должен с этим покончить, больше с ней не видеться, что это ниже его достоинства. Но казалось, что прекратить сейчас решительно невозможно.

– Как пробежка? – спросила жена.

– Дошел до шести миль.

– Впечатляет. Молодец.

– Я хочу побегать, папа, – сказала Фрэнни.

Он взял изящную ручку дочери.

– Хорошо, давай побегаем за мамой по дому.

Так они и сделали. И Кэтрин смеялась, убегая. Ее хорошенькое личико раскраснелось. Когда они устали и вспотели, он разжег камин, и они читали Фрэнни книжки до самого вечера. Когда за окнами стемнело, его жена ушла готовить ужин.

Животноводство

1

Они познакомились в Гэмпшире, на занятиях по животноводству. Это был молодой колледж, здесь поощряли свободомыслие и безграничную любознательность. Теплые весенние дни они проводили на лужайке, вскидывая кулаки вверх. Зимой они набивались в машины и ехали в другие штаты бороться с коррупцией. Вашингтон, Гротон, Гаррисбург. Они протестовали против больших корпораций, апартеида[55], загрязнения окружающей среды, равнодушия и жадности. Они читали Эмму Голдман[56] и Кропоткина[57]. Они знали, как обмякнуть в руках полицейских. Они стояли на холоде, дрожа, и угощали друг друга чили[58] в пластиковых стаканчиках. Они брались за руки, образуя живые цепи, и пели «Преодолеем!»[59]. Анархия оказалась заразительной идеей. И через нее она узнала свое истинное «я» – феминистка, гуманистка, аграрий, романтик, и постепенно избавилась от оболочки, тщательно созданной родителями, чтобы узнать, что таится внутри. Позади остались этические шарады религиозной школы. Позади была тактика запугивания, объявлявшая ее тело биологическим врагом, рутинное унижение, заставлявшее ее отчаянно искать партнера, кого-то, кто сможет полюбить даже ее.

Вот она – настоящая Джастин: приземленная, с большой грудью и волосатыми ногами, с естественным запахом тела. У нее была бледная кожа и темные мрачные глаза, волосы она собирала в длинную толстую косу. У нее была редкая, старомодная красота, как с картины. И потом, у нее был вполне здоровый аппетит. Она любила яркие вкусы, репу и лук, все еще пахнущие землей, редиску, пачкающую пальцы листовую свеклу, хлеб,