Шрифт:
Закладка:
Любил Шныркин сияние камней на ловких своих коротко обрубленных пальцах и никогда не носил перчаток (затмевают снопы огней), и хотя жестоко мерзли руки – всегда был доволен и горд.
И, вылезши чинно у подъезда вокзала из узеньких санок, Жорж Арнольдович отдал носильщику чемодан лакированной кожи (да, да, лакированной!) и бросил:
– Международный, Москву!
У Жоржа Арнольдовича разговор деловой, короткий, и слова прыгают из пухлых губ резвыми такими мышатами.
Прыг – и скрылось.
Послав за время войны несколько тысяч телеграмм, – представительство «Гала-Петер», единственное в России, – привык говорить Шныркин телеграфным кодом, без союзов и глаголов.
И, идя за носильщиком по гулкому настилу перрона, растопыривал напоказ пальцы, витрину камней.
В вагоне приказал положить чемодан на верхнюю полку, бросил бумажку, услыхал в ответ:
– Покорнейше, барин! – и развалился с довольством на сером тисненом плюше купе у рубинового мотылька электрического, и сидел сложа руки до отхода курьерского.
Тогда не спеша поднялся, закурил сигару и глянул в окно.
За стеклом, сквозь легкий и искристый иней, пролетали домишки предместий.
В тусклых окнах едко чадили коптящие лампы, и нищета тяжкой лапой давила плоские крыши, кривила заборы, прибивала к земле жидкий дым покосившихся труб.
Сырая ночь разметала косы туманов над пустырями топких болот, бледнеющих снегом и всшершавленных пухом тощих осин и худосочных березок.
А за ними шумно и злобно, упираясь в тяжкие тучи, пламенами вздымаясь до них, дрожало угрюмое зарево.
Там, без сна, без остановки, без отдыха, дышали раскаленные глотки горнов, переливая жидкую сталь, били громом прессы, штампуя болванки, выпускались с визжащих станков миллионы снарядов.
Все для войны, все для победы!
Багровое пламя пылало светом непонятной, таинственной, по-иному творимой железной жизни и воли над бешеным сполохом обреченной столицы, над разгулом кино и ресторанов, над болотным раем Петровым.
И в черных глазах Жоржа Арнольдовича тенью метнулась тревога.
Он поджал губы под стрижеными усиками, дрогнул спиной, но сейчас же пренебрежительно кинул багровому пламени:
– Пфе!
И снял с полки чемодан лакированной кожи.
Не торопясь развязал ремни и высыпал на плюш сиденья десятки плиток шоколада в блестящих бумажках, протравленных золотом букв.
Образцы.
Шныркин сел на диван и любовно, ослюнявив нижнюю губу, зашарил пальцами в плитках.
Чемодан лакированной кожи раскрытым зевом одобрительно ухмылялся хозяину.
Человек деловой, серьезный и родине необходимый.
Армии нужен шоколад. Поручик Григорьев, прапорщик Веткин, фельдфебель Перетригубы, солдаты и даже денщик, колченогий Нифонт, прозвищем Козье вымя, на последние деньги покупают блестящие с золотом бумажки, чтобы пряной сладостью задавить истошную тоску свою в промерзлых ямах, пока пуля не сделает их вовсе невосприимчивыми к вкусовым ощущениям.
3
В крепкий, хрустящий морозом безветренный вечер в Москве по Волхонке шла курсисточка Ляля, невеста поручика Григорьева, закутавшись в шубку до порозовевшего носа.
Ляля шла и мечтала об артисте Мозжухине, сладко тронувшем Лялино сердце в «Кино-Аре», на Тверской, о туфельках «Вэра», духах «La volle vierge», о Маяковском Владимире и о многом еще.
От мечтаний глаза у Ляли подернулись влагой, заблестели и потемнели, и когда она шла через Каменный мост, внизу, шумя, темнела вода и поблескивали в ней огни фонарей.
В этот миг вода под мостом и глаза Ляли одного были цвета.
Майский жук, залетевший в зиму, краснокрылый трамвай прогудел по мосту и мимоходом сощерил на Лялю красные стекла очков.
Ляля шла и мечтала.
Против розовой церкви Ивана, у вделанной в стену иконы, вдруг стала Ляля как вкопанная.
Пронизав мечты о Мозжухине, Маяковском, одеколоне, в Лялино сердце ворвался внезапно грозовой голос войны.
Как залетел он на Полянку?
Ветер ли, ухарь раскосый, прилетевший с кровавых полей, донес ненароком, но только увидела Ляля голое место и на нем кровь и трупы. Небо в желто-сиреневых вспышках задрожало над ней, гремя, и по жирному снегу запрыгали взмывы огня и бурого дыма.
Вздрогнула Ляля, вспомнила о женихе, о поручике Григорьеве, и вдруг заплакала на улице, уткнув нос в кружевной платочек.
Очнулась, когда услыхала рядом патокой пролившийся голос:
– Барышня, плакать?.. Зачем?.. Вздор!
Подняла от платочка Ляля глаза и увидела рядом: чернявый, в хорьковой добротнейшей шубе, в шапке самого тихоокеанского котика, нежно смотрит в глаза, и во взгляде не нахальство, не наглость, а такое… трудно назвать, но от чего потеплело свинцом от обиды на приставанье налившееся Лялино сердце.
– Ах!.. Я так испугалась! Я очень нервная! – сказала кокетливо Ляля.
– Можно узнать – чего?
Голос так и проливается теплою сладостью. Улыбнулась доверчиво Ляля.
– Я, знаете… Как наяву, увидела вдруг сражение… Стрельба, и люди падают. Очень страшно!
Незнакомец усмехнулся.
– Позвольте вас домой? Время – война, развал! Уверен, не сочтете?
И внезапно, почувствовав доверие, продела Ляля руку свою в подставленный калачиком локоть.
Но спросила осторожно:
– Вы кто?
– Позвольте представиться? Жорж Арнольдович Шныркин, единственный представитель шоколада «Гала-Петер» в России!
– О, как хорошо! – сказала повеселевшая Ляля. – Вот если бы Коля знал!
– Кто Коля, позвольте узнать?
– Мой жених… Он на фронте! – строго, со вздохом ответила Ляля и добавила: – Он страшно любит шоколад и… я тоже.
– Вы, шоколад? All right! Строю вам шоколадную гору. Согласны?
– Согласна! Только я и Коле немножко отдам.
– Ясно!
Шла Ляля, опираясь на руку Жоржа Арнольдовича, и слушала в нежном волнении о шоколаде и думала:
«Какой счастливый!.. Сколько шоколаду – и все ему одному!»
У дома Шныркин простился. Ляля спала и видела во сне большую шоколадную гору, и она поднимается на гору, наверху стоит Жорж Арнольдович и манит ее шоколадкой с начинкой, а сзади ползет на гору и Коля, но обрывается, а Ляля хохочет и кричит:
– Не лезь, Колька! Все равно оборвешься! Это моя гора!
Утром приехал Жорж Арнольдович и привез Ляле чемодан шоколада.
За всю свою жизнь не ела Ляля столько шоколада и таких разных сортов.
С того дня ежевечерне заездил к Ляле, на пятый этаж, Жорж Арнольдович, и вот – в один день, обсасывая шоколад, сидя на диванчике рядом с Жоржем Арнольдовичем, вдруг почувствовала Ляля на губах своих не сладкую плитку, а крепкие губы Шныркина и не удивилась, не рассердилась.
Только странно стало, что пахнут шныркинские губы «офицерским ванильным № 3».
4
Пока читал поручик Григорьев Коран, в углу блиндажа, приткнувшись к огарку, денщик Нифонт, мусоля карандаш, выводил на серой бумаге кривыми загогулинами письмо в деревню жене Агриппине.
Ерзал неслух карандаш в шишковатых корневищах пальцев, и загогулины растягивались и кривились к низу листа.
Писал Нифонт:
«И ишшо, наидражайшая супруга нашея, Арахвена
