стоит перед женщиной.

– Идти нужно. Идти. Пора.

И невозможно уйти. Не двигаются ноги.

Услышал офицер призывное ржанье коня. Кровью налились глаза.

– Нужно! Нужно!..

Радостно заржал конь, когда наконец вышел корнет Есаульченко. Корнет тяжелым взглядом обвел все кругом, ничего не видят глаза, – махнул рукой:

– К черту все! Война!

И поскакал по опустевшим улицам. А женщина из дома не вышла…

Направляет коня не корнет Есаульченко, а Егорец.

И всем, что совершается в последние дни в городе, управляет Егорец, штабной писарь.

То есть не Егорец, а комендант города. Но Егорец рассылает пакеты с назначениями, ставит вместо «весьма срочно» три креста на конвертах, обозначая аллюр, и знает, где какая часть, и знает, куда едет корнет Есаульченко, и даже сам просил адъютанта назначить корнета Есаульченко в самый арьергард, в команду конных разведчиков.

– Это такой храбрый офицер, что взглядом убивать может. Взглянет – и от человека мокренько, как будто пушка выстрелила. А я в пушках толк знаю, сам на батарее пальца лишился.

IX

Кандидат Кроль явился к Егорцу в час дня и ждал в его комнате целых пять часов, до шести. Егорец, кончив все занятия, оставил дежурного писаря у телефона и, вдоволь наглядевшись в зеркальный шкаф на свою физиономию, вытянул из шкафа бутылку водки, вылил из горлышка в горло, сплюнул, обтерся рукавом и вышел с бутылкой в руке к кандидату. Поглядел на него презрительно.

– Не чета вы их благородию корнету Есаульченко. Завтра вам эвакуация с госпиталем вышла, а их благородию, может быть, еще три дня сидеть, последним отойти. Денег не нужно?

– Зачем деньги? Не нужно денег.

Егорец потянул из бутылки, забулькало в горле.

– Корнет-то наш не хочет Варшавы отдавать. Не отдам, говорит, Варшавы полякам на разграбление! Вот как!

Помолчали. Кандидат Кроль задвигался весь. Задергался, встал.

– А женщина-то, с которой господин корнет? Женщина где?

– А что женщина?

– Провожала она его только или с ним уехала?

Егорец еще потянул из бутылки – и небывалые события всколыхнулись в его голове.

– Провожала, – проплакал он. – Еще как провожала – я все видел. И что за женщина? Конь лучше у их благородия: рыжий конь и в три креста аллюром бегает. Хороший конь. Лучше женщины.

– А где женщина?

– А не знаю я, где женщина. Чего пристал?

Егорец качнулся вперед, назад, устоял на ногах, и слеза покатилась по коричневой щеке.

– Женщина! Женщине-то офицер-то наш: «Как умирать начнете, телеграфуйте, – говорит, – мелким почерком, сей же час явлюсь и самое смерть шпорой проткну. Человек у меня есть, – говорит, – Егорец, – говорит, – добрый, – говорит, – парень, душа, – говорит, – человек. Для меня, – говорит, – все сделает. Так ты ему в пакетик, – говорит, – в три креста, – говорит. – Такой, – говорит, – парень хороший…»

И Егорец потерял равновесие. Напрасно кандидат Кроль торкал его сапогом. Егорец как растянулся на полу, так и остался, чтобы храпом сгустить и без того спертый воздух чуланчика. И поверил Кроль всему, что наговорил Егорец. А корнет Есаульченко лежал на берегу Вислы и глядел в польское небо, откуда падали июльские звезды. Рыжий конь косил на офицера торжествующий глаз.

Спросит бог корнета Есаульченко:

– Что сделал?

И покажет корнет богу бумагу, написанную кандидатом Кролем.

– Ранен, контужен и за действия свои не отвечаю.

X

Поглядеть сверху – с моста, прыгнувшего высоко над рельсами, – на платформах копошатся сплющенные, как клопы, люди. Пройти через мост, спуститься – и уже нельзя идти спокойно: нужно бежать, задыхаясь и распяливая ноги; грубо расталкивать обезумевших людей, хрипло крича в ненавистные затылки и ненужные лица, пока не отяжелеют ноги, не покроется тело обессиливающим потом и сердце, заколотившись бешено, не остановится вдруг на миг, не больше; но в этот миг кажется человеку, что он умирает и схватил его за горло предсмертный кошмар.

Мужчины, женщины, дети – все в одном стремлении: сквозь шум, сквозь тесноту плеч и рук, по ногам – к вагонам. В напряжении замолкая, схватиться за поручни, отдышаться – и дальше, туда, где притиснулись друг к другу – лицом в спину, спиной в лицо, по-всякому – стоймя поставленные тела людей. Утвердившись на площадке, врасти в занятое место и злобно бросить, оглянувшись через плечо, туда, откуда прет человеческая потная тяжесть:

– Нету мест!

А в вагонах, внутри, там, где торчит в окно крепкая подметка солдатского сапога или крепкая, как подметка, солдатская рожа, – там, в вагонах, духота, человеческий пот и визг гармоники. Там – рай.

Мечутся по платформе, сталкиваясь и отталкиваясь, быстрые фигуры людей, перебегают от вагона к вагону, от площадки к площадке, от окна к окну, тыкают в сопротивляющиеся зады и спины руками, чемоданами, мешками, ногами.

И отходит поезд. И плывут по пересекающимся путям локомотивы, похожие на черных лебедей. И другой поезд вытягивается вдоль платформы, и летят в окна ошалевшие головы, протаскивая за собой плечи, руки, туловища и чемоданы.

И опять отходит поезд. И встает на его место следующий. И уже пустеют платформы.

Команда военно-санитарного поезда выстраивается перед зауряд-чиновником, который с листом в руках выкликает фамилии людей.

– Кандидат на классную должность Кроль!

Еще раз выкликнул зауряд-чиновник ту же фамилию и еще, но никто не откликнулся. И зауряд-чиновник сделал пометку на полях: «Пропал без вести».

И отошел военно-санитарный поезд. Поезд за поездом, доверху нагруженные орудиями, товарами, отпускными солдатами, беженцами, оставляют Варшаву.

И вот последний штабной поезд встал у платформы, и мерещатся за окнами единственного вагона затуманенные стеклом немногочисленные профили, затылки и неподвижно-важные лица. Серая струйка со свистом вылетела из трубы локомотива, и последний поезд отошел от вокзала.

В единственном вагоне повествует Егорец товарищам-писарям:

– Упрашивала меня одноглазая: «Положи, – говорит, – писульку в конверт, три креста, пошли их благородию, а я тебе, – говорит, – вот – пятьдесят целковых». А я: «Не хочу, – говорю, – твоей сотни! Убери, – говорю, – свою сотню в юбку назад!» – «А я, – говорит, – ежели моих двухсотенных билетов не примешь, колдовством, – говорит, – возьму. Плюну, – говорит, – дуну, и как, – говорит, – пакет их благородию отправлять будешь, так, – говорит, – там и моя писулька будет. А денег, пятисот целковых, вижу, – говорит, – взять не хочешь. Вижу, – говорит, – что честный человек, а только колдовством и честность человеческую одолею». Вот какая колдунья! А глаз у нее, ежели бы вы видели, прямо не глаз, а тарелка. Огромный глаз!

XI

По мосту, волной над волнами, с берега на берег, переливались солдаты. И бранное слово вставало над согнутыми спинами, подгоняя и остораживая.

А на этом, уже чужом, берегу притихли конные разведчики, охраняя саперов. К утру мост через Вислу будет взорван.

Корнет