в тринадцатом гренадерском Эриванском.

Заело, завертело поручика изо дня в день одно и то же.

Холод, грязь (летом – жара и пыль), вши, снаряды, треск сатанинский, скука деревянная, смертная.

И все чаще и чаще Коле Григорьеву хочется к старенькой маме в зеленый Чернигов, где в уютной столовой пылает оранжево лампа («Молния» 14»), выставив пузатый бочок никельным блеском, мама вяжет сестренке Аглае кружевной воротник для вечера в женской гимназии (без танцев, конечно), а папаша в гостиной, вздев очки на лосненую сливу, под растрепанным фикусом, бьет коварных тевтонов на простынях «Русского слова» совместно со знаменитым стратегом, старшим бухгалтером московской городской думы Михайловским.

Аглая вертится перед зеркалом в спальне или заведет граммофон «Тонарм» (без шипения, конечно), и растленный тенор взывает из лакированной дырки:

Дыш-шшшга-шгашш-ялла нночь…

Никогда не думал Коля Григорьев, окончив гимназию и патриотическим вспыхнув восторгом, что всей тяжестью мира, бременем всех земных катастроф, прошедших и будущих, темной печатью судьбы лягут на узкие детские плечи серебряные полоски погон с одним ярко-желтым просветом и таким манившим тогда загадочно сладким шифром славянскою вязью

М. Ф.

и над ними Мономахова – древний символ величья Руси, преемства Византийского царства – шапка из лакированного серебра.

Но теперь нужно терпеть.

Патриот Коля Григорьев, и хоть страшно, и больно, и кошачьим когтем в горле иногда копошится крик, и властно тянет сорвать с плеч серебряные полоски, которые жгут огненным ядом, как подарок ревнивой Медеи царевне Креузе, сбежать из грохотного чертова логова и вернуться к охоте в днепровских синих безгранных лугах, к лаун-теннису, легко пьянящему звоном сердец флирту в темных аллейках парка, под ласковый вальс из дверей кино, – поручик Григорьев, ротный Григорьев, сжимает челюсти и лениво цедит сквозь зубы:

– Э… П-пустяки, дорогой мой! Война – прекрасная школа! Она смывает с земли всю накипь, нечисть и слякоть, закаляя в горниле воли и духа лучших, храбрейших и достойнейших жизни.

Давно прочел Коля Григорьев, еще будучи юнкером в Москве, в Александровском училище, за чаем с пирожными в юнкерском буфете, эту фразу в серьезной статье профессора гистологии беспозвоночных, в «Русских ведомостях».

И хотя теперь душой, – надломленным, болезненно кровоточащим кусочком, – не верил больше профессору и не раз поминал его самым каторжным вшиво-пехотным матом, – но на людях крепился и приезжавших из тыла на пополнение с мясом маршевых рот молодых прапоров очень любил огорошивать, с места в карьер, разными окопными ужасами.

Одно лишь осталось от детства в Коле Григорьеве, и не могли вытравить этого все пролетевшие над душой и прогремевшие в ней бури и голоса войны:

ЛЮБОВЬ К ШОКОЛАДУ.

В окопном дурмане, в сосущей сердце прожорной тощище, все свои деньги – прапорщичье сперва, теперь поручичье жалованье – тратил на шоколад, жидкий, сгущенный и в плитках, привозимый колченогим денщиком Нифонтом, по прозвищу Козье вымя, из тыла, где были завалены им походные, в красных вагонах, лавки экономического общества.

И не мог бы никому поручик Григорьев прямо, как на духу, сказать, без запинки, что любил больше – шоколад или невесту, розовощекую Лялю.

Ляля была далеко, а шоколад тут, под боком, и пряная сладость его заливала все девятнадцатилетние горести поручика, и шоколад был для него самодовлеющим миром.

И сейчас в блиндаже, под тройным перекрытием камня, бетона и бревен, сидя при вонючей коптилке на узеньких нарах, под храп субалтерна прапора Веткина (второй субалтерн, Лобачевский, дежурил в окопе), поручик Григорьев сосал

«ГАЛА-ПЕТЕР»

и лениво, без мыслей, читал неведомо кем и неведомо как занесенный сюда Коран в переводе Гордия Саблукова.

Странны были чужие слова:

«Во имя Бога, милостивого, милосердного!

1. Мы ниспослали его в ночь определений. 2. О, если бы кто вразумил тебя, что такое ночь определений. 3. Ночь определений лучше тысячи месяцев. 4. Во время ее ангелы и дух, по изволению господа их, нисходят со всеми повелениями его. 5. Она мирна до появления зари».

Поручик Григорьев отложил Коран и задумался. Глава нежданно совпала с его мыслями.

День с утра выдался скверный на редкость.

Залетевшим снарядом разнесло гнездо пулемета, искрошив в железные клочья сам пулемет и в клочья говядины трех пулеметчиков.

А разведка, ходившая ночью за проволоку ловить контрольного пленного, донесла, что в немецких окопах, тех, что чернеют узкой полоской, в полутораста шагах впереди, в талом буроватом снегу, заметно движение и как будто стало больше народа.

Для очистки совести поручик Григорьев позвонил по телефону на трехдюймовую батарею, и оттуда забабахали часто по немецким щелям.

Батарея давно пристрелялась, и гранаты ложились как по нитке, в самые щели, взметая буро-черные линии дыма и желтые взметы огня.

Но немцы сидели в норах безопасно и прочно, и, постреляв с полчаса, батарея утихла.

К ночи начали немцы гвоздить по заграждениям.

Гудела земля, и летели кверху мерзлые комья и колья с завившейся от взрывов в тугие спирали колючкой.

Наделав изрядное количество дыр в заграждениях, к полночи замолчали и немцы.

Готовилась, очевидно, атака. Хорошо, что успели заменить разбитый пулемет новым и исправить гнездо.

«За ночь все определится», – подумал поручик и повторил вслух:

– О, если бы кто вразумил тебя, что такое ночь определений… Она мирна до появления зари.

И, мечтательно кончая досасывать шоколад, добавил:

– Непременно на рассвете атакуют немецкие свиньи. Как пить дать! Вот сволочи, поспать не дадут человеку. Погодите, прорвем мы вам колбасы весной.

2

Двумя неделями раньше того, как, досасывая плитку, поручик Григорьев выругал немцев за чтением Корана —

в Петербурге, —

на гнедом рысаке, шуршащем синею сеткой, мимо чугунного идола, грузно осевшего на чугунном монстре, затянув поленом-рукой поводья, пролетел к вокзалу чернявый, в хорьковой добротнейшей шубе, в шапке самого тихоокеанского котика, и, пролетая, подмигнул чугунному идолу понимающе и сочувственно.

А идол под сплошной шапкой осклабил губы в кустах дремучей бороды.

Видел идол глубже людей и под хорьковой шубой, под пиджаком с коричневой искрой (Эсдерс и Схефальс), в боковом кармане, в бумажнике крокодиловой кожи «made in England» (что «made» – крокодил или бумажник – не важно!), увидел визитную карточку:

ЖОРЖ АРНОЛЬДОВИЧ ШНЫРКИН

Единственный представитель фирмы «Гала-Петер» в России

Увидел карточку и осклабился ласково. Общее дело.

Чугунный мертвец – император – и живой Жорж Арнольдович Шныркин единому доброму богу служили – богу войны и наживы.

И за это императора добрый бог вознес на пьедестал махиной металла, а Шныркину украсил пальцы набором перстней, сверкающих в электрических светах.

Живому – живое. Жорж Арнольдович не завидовал императору и совсем не хотел еще на пьедестал.