Шрифт:
Закладка:
Затем был институт, поиски себя, удачные и неудачные романы, замужество и рождение ребенка. И примерно раз в месяц – звонок бабушке: «Да, все хорошо, не болею, работаю, малыш заговорил, пошел в детский сад, конечно, я обязательно приеду, как будет время, береги себя, целую».
Но времени не находилось. Настина мама чаще всего ездила в городок одна. Когда возвращалась, рассказывала, что бабушка слабеет, на улицу выходит редко, огород заброшен, дважды в неделю приходит женщина из соцзащиты. Переезжать бабушка не хотела. Говорила, что будет доживать на своей земле и лежать среди своих могил. Настя вздыхала, давала маме денег на сиделку для бабушки и продолжала заниматься своими делами.
В конце весны бабушка ушла. Настя на похороны не попала, была в командировке.
Она приехала на сороковой день вместе с мужем. Зашла в церковь, заказала панихиду, поставила свечи, убралась на могиле и с тяжелым сердцем поднялась в квартиру разбирать вещи.
Ключ плохо проворачивался в замке, муж долго дергал туда-сюда старенькую дверь с облупившимся дерматином. Наконец дверь поддалась. В лицо ударило старостью и безысходностью. Смесь кислого запаха въевшейся мочи, спиртовых настоек и ветхих вещей. Настя пошла на кухню. Балетки с чмокающим звуком прилипали к полу. Рука потянулась к выключателю и брезгливо отдернулась, коснувшись шершавого налета. За стеклами растрескавшегося буфета стояла банка варенья с белой плесенью под крышкой. Рядом лежал окаменелый батон. На полках буфета – бесконечные пузырьки и таблетки. Вокруг стола, покрытого прорезанной ножом клеенкой, сиротливо стояли голые стулья. Без чехлов. Без анютиных глазок.
Настя отправилась в гостиную разбирать книги. На фоне разоренного старостью дома они выглядели стойкими хранителями времени. Слегка потертые, но благородные и строгие, они стояли, плотно прижавшись друг к другу. Лермонтов, Куприн, Гоголь, Толстые. Настя вспомнила, как бабушка гордо отвечала на вопрос про любимого писателя: «А я увлекаюсь Толстыми. Всеми тремя».
Насте было жалко оставлять эти книги в заброшенном доме. Бабушка дорожила своими подписками. У нее были связи в центральном книжном, и несколько раз в год она торжественно разбирала полки, чтобы поставить туда новых обитателей. Но дома у Насти стоял всего один книжный шкаф, и он был уже заполнен. Места для нового шкафа тоже не было. Девушка с грустью положила в спортивную сумку несколько особенно дорогих томиков и направилась к серванту.
Ручки были противно липкими. Стекла, в которых когда-то отражались разноцветные блики хрусталя, помутнели. Искрящиеся после предновогодних уборок наборы фужеров потеряли свой праздничный вид. И, кажется, не все были чистыми. Возможно, бабушка уже плохо видела, а может быть, у нее просто не было сил их намывать. Настя хотела забрать миниатюрный кофейный сервиз с мелкими фиалками. Подарок бабушкиного двоюродного брата из Риги. Но из шести почти кукольных чашек осталось только четыре. И у одной из них была отбита ручка.
Прежде чем разобрать вещи в кладовке, Настя вышла на балкон. Достала тонкую сигарету и долго курила; сощурившись, смотрела на застывшее навеки колесо обозрения в заброшенном парке. Пепел падал на подол юбки, но Настя его не стряхивала. Муж молча стоял рядом.
На свисающих клочьях обоев кладовки серебрилась паутина. Да это была и не кладовка даже, а какое-то отверстие в стене, заваленное ненужными вещами: садовая лейка, табуретка с отломанной ножкой, тазик для стирки белья, съеденные молью вещи.
В машине ехали в тишине. Антон погладил Настю по плечу, она отдернула руку и отвернулась к окну.
– Настя, ну не молчи. Тебе жалко бабушку? Ты переживаешь, что редко ее навещала? Но ведь мы столько раз ее звали, готовы были даже снять ей квартиру. Не кори себя. Зря вообще мы поехали.
Настя долго молчала, потом сглотнула и тихо сказала:
– Нет, не зря, совсем не зря. Конечно, мне очень стыдно и больно, что я так мало смогла ей дать, когда она в этом нуждалась, но дело даже не в этом. Я просто поняла, чего в жизни никак нельзя допустить.
– Я не очень понял, о чем ты. Чего допустить?
– Допустить вот этого разрушения. Личности, воспоминаний, иллюзий даже. Понимаешь, я вот жила и знала, что у меня в детстве был волшебный мир. Загадочный, накрахмаленный, с запахом свежих пирогов и варенья. А теперь у меня нет этого мира. Ничего нет. Сырость, отвращение, эти жуткие запахи. Понимаешь, мы должны сделать все на свете, чтобы не стать такими для своих детей, для своих внуков. Для себя самих. Не допустить вот этой ужасающей беспомощности. Ты меня понимаешь, ну хоть немного?
Настя плакала. Антон припарковался на обочине и полез в рюкзак.
– Посмотри, я это в кладовке нашел. Мне почему-то показалось, что это из твоего детства, вряд ли сильно изменился этот предмет. Да и мелкому, наверное, понравится.
Это была деревянная поделка: колобок на лесной полянке в окружении гигантских грибов и зайца с резиновыми ушами. Колобок широко улыбался. Как и двадцать лет назад. В том волшебном мире, который растаял.
Учи английский!
У Светы – прилавок с овощами. И изнуряющая зубная боль. Нарыв под золотой коронкой. Той самой, которой, по словам врача, стоять до пенсии, а Свете-то в прошлом месяце всего сорок пять исполнилось. И баклажаны плохо берут. За бесценок-таки отдавать приходится. Городишко маленький. Все свои. Цену деньгам знают. И зуб этот, гадюка, замучил. Вырвать его, может, к едрене фене? Ох, цаца какая идет с причесочкой. Манерная бабенка, сразу видно, не местная. Всучить бы ей побольше.
– Девушка, вы синенькие берите. Таких отродясь не пробовали. Килограммчик? Да кто ж берет столько? Три берите. Закрутка первоклассная будет.
– Ой, извините, мне столько не нужно. Мне на салатик только. И моркови штук шесть.
– Сразу видно, не хозяйка! Кто ж морковку штуками считает? Берите два килограмма. Отличная. И вот перца еще. И помидоров. Язык проглотите.
– Женщина, да подождите, прошу вас. Мне к столу только.
– К столу и даю. Свеклы еще положила. Цвет лица какой надо будет. А то смотреть больно! Сразу мужик в доме появится!
Галина стояла совершенно растерянная. Она пыталась вежливо сопротивляться, но полные красные руки Светы
