Эдуард поспешно прошел в спальню и потрогал Сережу. Лоб был холодным, а вся пижама и даже простыня, под которой лежал ребенок, были влажными. Эдуард осторожно приподнял сына, стараясь его не разбудить, а Алина, переодев мальчика, подложила под него сухое махровое полотенце. Затем она легла рядом с Сережей и почти сразу же отключилась, а Эдуард вернулся в гостиную и завел будильник на шесть утра, чтобы сменить Алину, если температура поднимется снова.

Когда прозвенел будильник, Эдуард на цыпочках прошел в спальню. Сережка лежал у стены на спине, безмятежно раскинув руки. Эдуард перегнулся через спящую Алину, чтобы потрогать лоб ребенка. Температура если и поднялась, то совсем незначительно. Дыхание мальчика было ровным и глубоким. Эдуард постоял в нерешительности несколько секунд, но потом подумал, что лучше не заводить будильник снова и не будить звонком вымотавшихся Алину и Сережу. Решив, что, проснувшись, Алина увидит его и, не тревожась за ребенка, спокойно уйдет заниматься своими делами, Эдуард прилег на краю кровати спиной к бывшей жене. Заснуть не удавалось. Он лежал с открытыми глазами, думал о том, что им действительно повезло с педиатром, и неожиданно почувствовал на своем плече руку Алины. Внутри все обожгло. По телу острой волной пробежал электрический разряд. Первой мыслью было скинуть с себя руку экс-супруги и уйти, но он почему-то этого не сделал. Притворяясь спящим, он лежал и, не шевелясь, смотрел в зарождающийся за окном новый день.

Сизая дымка прохладного сентябрьского утра таяла. Небо прорезали первые лучи яркого не греющего солнца. Птицы еще молчали. Редкие скукожившиеся листья тополя лишь изредка вздрагивали от случайных касаний сонного ветра. Мир из окна выглядел неестественно статичным и пожелтевшим, как на старой фотографии.

Эдуард услышал за спиной сдавленные всхлипы. Алина, стараясь не разбудить его, судорожно сглатывала слезы. На секунду он захотел повернуться и обнять ее, но не смог. Это было слишком больно.

Долгое время он запрещал себе думать о том, что однажды она осознает свою ошибку и раскается, но втайне от самого себя был уверен, что это наконец принесет ему облегчение и внутреннюю свободу. Однако ничего подобного он не испытал. По-прежнему было больно, даже еще больнее. «А может быть, она и не раскаивается, и не жалеет… Ей просто одиноко и плохо. Хочется, чтобы кто-то ее пожалел. И я просто радом…»

Рука Алины дрогнула. Кончиками пальцев она едва ощутимо гладила его плечо. Она все еще плакала. Но теперь он точно знал, что эти прикосновения были не случайны. Они были не для нее, а для него. «Но ведь совсем недавно она так же лежала рядом с этим психологом. Совсем недавно он… Но ведь она чуть не умерла. И ее вообще могло уже не быть. – Эдуард оборвал нить обжигающих мыслей. – А теперь она есть. И Маринка есть, и Сережка… И я… А значит…»

Он повернулся вполоборота, коснувшись подбородком ее руки, и прошептал:

– Не плачь.

Рассказы

Кладовка

Квартира была огромная. Целых три комнаты. Светлая, солнечная, с лоджией, но главное, конечно, с кладовкой, с ее волшебным запахом шерстяных вещей и засушенной липы.

Под драповыми пальто с меховыми воротниками был целый мир. Кровать из подушек, самодельные картины и тайники с кладами. Вещи в тусклом свете становились важными и таинственными, почти живыми. Берешь, бывало, ириски «Кис-кис» или «Золотой ключик», задергиваешь занавеску и попадаешь в маленькое, спрятанное от всех царство. А еще тайком можно протащить чай и бутерброд с маслом и вареньем. И уж верх блаженства – спрятаться с тающим между двумя мягкими вафлями пломбиром на большом блюдце с золотой каемкой.

Как странно, что взрослым этот мир был совсем неинтересен. Топали за занавеской, ходили туда-сюда, разговаривали на скучные темы, обсуждали все время кого-то и не понимали, что рядом такое волшебное место. Хотя нет, иногда их тоже было любопытно послушать. Они же не всегда помнили, что ты сидишь рядом, ну и рассказывали всякие истории про соседей, родственников или даже про тебя.

Кладовка была рядом с кухней. Кухня, кстати, тоже была удивительным местом. Бабушка проводила там много времени. И даже когда покидала ее, то чаще всего придавала ей уют. Главной ее гордостью были анютины глазки, вышитые гладью на белой накрахмаленной скатерти и чехлах для стульев. Настя больше нигде не видела таких чехлов. Стулья в них казались роскошными тронами. Но не дай бог коснешься их жирными руками или прольешь компот!

А какой величественный пузатый буфет с кипенно-белыми шторками стоял в кухне! Были в нем пахучие приправы, и баночки вишневого варенья с косточкой, и мятные пряники, и даже конфеты грильяж в хрустальной вазочке. Жалко только, что нельзя было его открывать без разрешения.

На буфете обычно лежала газета с телепрограммой. Мультики и передачи про зверей обведены ручкой. Смотреть черно-белый телевизор можно только полчаса в день. И столько же играть в волка, который ловит яйца. Но это не обидно – на улице всегда полно дел. Настя обычно приезжала к бабушке на летние каникулы. Иногда на Новый год. И тогда запах готовящегося летом варенья сменялся на свежий аромат мироточащей хвои. Девочку ждали праздничные хлопоты, подарки и лыжи – скучать было некогда.

Однажды волшебство кладовки рассеялось. И самым важным местом стала собственная маленькая комната, в которую раньше Настю было не загнать. Плотно закрыв за собой дверь, девочка что-то писала в дневнике торопливым почерком, а если в коридоре слышались чьи-то шаги – быстро прятала тетрадь под матрас. Под ним же лежали письма семиклассника Дениса, в которых он рассказывал, какая Настя крутая и клевая. В одном из писем даже был пучок засушенных васильков.

Когда Настя ходила с бабушкой на рынок или гуляла с подружками и случайно встречала Дениса, сердце начинало бешено колотиться. В животе становилось и жарко и холодно одновременно, а уголки губ невольно дергались. Однажды Денис схватил Настю за руку, и по всему телу прошел электрический разряд.

А потом Настя окончила школу. И приехала в маленький городок на каникулы уже