а он еще не доделал главное дело своей жизни. И вот он анализирует эту самую жизнь, пытаясь понять неисповедимую логику судьбы, которая поступила с ним так несправедливо.

Почему-то опьянение не наступало. Я снова потянулся к бутылке. Но давящая боль в груди остановила меня. Не хватало мне еще сыграть в ящик! Да, впрочем, не все ли равно… Никакой роли в судьбе нашей Империи я уже не сыграю: меня вычеркнули, отодвинули, и теперь очень быстро забудут. Судя по настрою короля, мне не светит добрая слава. Но ведь я всего лишь был верен нашей великой империи! Я не предавал ее. Я желал ей славы. Я стремился к тому, чтобы ее величие не угасло. Но король сдался Сталину – и сделал это легко, не попытавшись даже бороться! Мыслимо ли это? Мы, гордые британцы, пошли на поводу у Советов! Мои аргументы не возымели никакого действия на короля. Он струсил. А уж если король струсил, то тут уже ничего не поделаешь…

Боль в груди как будто немного утихла. Я решительно взял бутылку и снова налил себе полный стакан. Забыться! И забыть… Забыть о нашем позоре, который уже ничем не смоешь.

Я отхлебнул полбокала. Неожиданно я почувствовал, что весь в испарине. Мне показалось, что в комнате душно. Я встал и, покачиваясь, направился к окну, чтобы открыть его. И тут боль с новой силой ударила откуда-то из груди – так, что я пошатнулся и схватился рукой за подоконник. Мне не хватало воздуха. Я стал раздирать рубашку, слыша собственное тяжелое дыхание. Но руки были как ватные.

И тут в дверь робко постучали. Я никогда не запирался в кабинете – сюда и так никто не вошел бы без моего разрешения. Но ответить я не мог: в глазах все плыло.

И тогда дверь растворилась. На пороге стояла встревоженная Клементина, а за ее спиной маячила худенькая фигурка Мэри. Я видел их как в тумане. Черные и красные точки плясали перед глазами, закручиваясь замысловатыми спиралями.

– Уинни! – звонко воскликнула моя супруга, и они обе бросились ко мне.

Подхватив мое непослушное тело с двух сторон, они отвели меня к софе и уложили, подсунув под голову подушки. Клементина расстегнула на мне жилет и рубашку.

Мэри тем временем открыла окно, и прохладный влажный воздух ворвался в помещение.

– Уинни, что с тобой? Тебе плохо? – спросила супруга, испуганно заглядывая мне в глаза. Лицо ее было белым, в губах ни кровинки.

– Папа! Папа! – склонилась надо мной моя дочь. – Папа, не умирай!

– Не говори глупостей! – резко бросила ей Клементина и снова обратилась ко мне, ласково, как к ребенку: – Успокойся, дорогой. Все хорошо… Все ерунда… Полежи… Вот так…

Она поправила подо мной подушку и затем бросила взгляд на стол с пустой бутылкой и недопитым бокалом. Переглянулась с Мэри, едва заметно покачала головой. Провела рукой по моему лбу.

– Мэри, принеси холодную воду и полотенце, быстро! – сказала она, и дочь поспешно выбежала из моего кабинета.

Когда мы остались одни, Клементина спросила:

– Может быть, стоит вызвать врача?

– Не надо, – ответил я. – Уже проходит…

Боль и вправду стала отпускать меня. Я жадно вдыхал вечернюю лондонскую прохладу. Клемми сидела рядом и гладила мою руку.

Когда Мэри вернулась, они принялись обтирать мне лицо и грудь полотенцем, смоченным в воде. И если моя супруга делала все четко и спокойно, то Мэри вела себя очень нервозно. Она буквально тряслась и то и дело с тревогой заглядывала мне в глаза.

– О, папочка… – шептала она. – Папочка, как ты нас напугал…

И вот боль наконец утихла, оставив лишь легкий отголосок. Мушки перед глазами исчезли. Сердце снова билось в почти нормальном ритме. От опьянения не осталось и следа, лишь начала жутко болеть голова.

Клемми положила мне мокрый компресс на лоб, что несколько облегчало боль.

– Спасибо, дорогая… – пробормотал я. – Мне уже хорошо.

– Ну и замечательно! – с нарочитой бодростью ответила она. – Может быть, пройдешь в спальню и ляжешь нормально?

– Да… пожалуй… – сказал я. – Но сначала я вам должен кое-что сказать…

– Не волнуйся, дорогой, не стоит сейчас о плохом! – Супруга склонилась надо мной. – Тебе нужно отдохнуть…

– Нет… Я должен… И я скажу… сейчас… – пробормотал я. – Я больше не премьер-министр… Все кончено. Я больше никто…

Мои женщины переглянулись. Видимо, это известие ошарашило их, но они постарались быстро взять себя в руки.

– Ну так что же… – сказала Клементина. – Пустяки. Не переживай…

– Нет, не пустяки… – сказал я, и попытался поднять голову, но боль заставила меня снова уронить ее на подушку. – Наша Великобритания никогда больше не будет великой… Никогда, вы понимаете, никогда! Мы потерпели поражение и камнем идем на дно!

Они снова переглянулись.

– Не расстраивайся так из-за этого, – успокаивающим тоном произнесла Клементина. – Значит, так суждено. Все меняется в этом мире, и не всегда мы можем влиять на ход событий…

– Вы не понимаете! – повысил я голос, но прозвучало не слишком внушительно. – Теперь главные в этом мире – русские! Теперь дядя Джо и мистер Путин диктуют всем, как им жить! Король не пожелал меня слушать! Он кричал на меня! Он шантажировал меня, принуждая уйти в отставку! Понимаете вы это или нет?! Наш король!

Дочь и жена с тревогой вглядывались в мое лицо, и, похоже, оно интересовало их больше, чем мои слова.

– О, Уинни… Не кричи, прошу тебя, у тебя только что едва не случился приступ… – произнесла жена. – Ты весь красный… Давай мы потом об этом поговорим, а то как бы и вправду не пришлось вызывать врача, если тебе опять станет плохо…

– Хорошо, – согласился я. – Завтра мы уезжаем в Чартвелл. И в Лондон мы уже едва ли вернемся… а сейчас оставьте меня.

– Уинни, тебя нельзя оставлять, – сказала Клемми. – Ты болен. Что если это опять повторится?

– Оставьте меня, черт вас дери! – крикнул я, чувствуя, как кровь застучала в висках будто молотком. – Уж лучше сдохнуть, чем увидеть закат Британской Империи, зная, что наше место самой могучей державы мира унаследовали проклятые русские коммунисты! Это мне даже в страшном сне не могло привидеться – понимаете ли вы это, глупые гусыни?! Я ненавидел русских всю жизнь, а эта ветреная девка История забрала мировое господство у нас и отдала им. Уж лучше нам было погибнуть, сражаясь в безнадежной битве за свою свободу, чем сдаться победителям без боя только потому, что они обещали особо не зверствовать. Авторам Мюнхенской истории теперь конец, как поджигателям войны, а вот все остальные продолжат заниматься своими делами