— Вот гад, самурайская морда! Водку жрёт, как заправский русский!

Василий Николаевич постепенно вошёл в роль. И так ему стало обидно за родную свою Японию, что не выдержала душа. Он встал, подошёл к столу очередного обидчика и надел на его голову самую большую тарелку…

Драться Ледков умел и любил, что и продемонстрировал на десерт без большого ущерба для ресторана. Не скажешь что лирик:

«Спи, тундра. Я тебе наворожу цветные сны…»

Была, конечно, милиция, но обошлось. Документы посмотрели и отпустили.

А познакомились мы задолго до этого, в холостяцкой квартире человека безукоризненной грамотности — редактора литературных программ Архангельского областного радио Евгения Ивановича Шилова.

Василий Николаевич пришёл утром, с бутылкой, до открытия магазина. То есть, был идеальным гостем, ибо оба мы находились в чумном состоянии «после вчерашнего».

— Знакомьтесь, — сказал Евгений Иванович, — поэт Василий Ледков. А это молодой, начинающий…

— Здравствуйте! — прервал его я. — Мне очень нравятся ваши стихи.

Ранний гость пропустил эту реплику мимо ушей, счёл обычным проявлением вежливости.

Собрали на стол. Собирать, собственно говоря, было нечего. Не было даже хлеба. Но нашлась стеклянная банка с маринованными грибами, которая и была поставлена на алтарь…

В квартире Шилов не жил, предпочитал столоваться и ночевать у своих многочисленных любовниц. Она у него служила запасным всепогодным аэродромом, местом официальной прописки, а также ценным почтовым ящиком, куда с разных концов страны стекались его гонорары. На эти рубли, трояки, и пятёрки он жил, а зарплату аккумулировал на сберкнижке, так как хотел перебраться в Москву.

Поэтому и обстановка в квартире была более чем спартанская. Из покупного диван, стол, три стула да древняя раскладушка. Такая древняя, что дуги местами сломались от перегруза. До меня на ней спал Андрюха Чабанный, до него Николай Рубцов и много ещё кто. Места переломов были надёжно укреплены вилками, захваченными из ресторана, и стянуты алюминиевой проволокой.

Был ещё самодельный книжный стеллаж вдоль стены: два по четыре силикатного кирпича — на них необработанная доска. И так до конца, в человеческий рост. Вот и всё. Не считать же мебелью встроенный шкаф и балкон, заставленный пустыми бутылками.

Обстановка людей не тяготила. Женщины тоже не жаловались на раскладушку. А Ледков здесь бывал часто. Привык.

Сидел, выпивал. Закуску живой классик тоже проигнорировал («ненцы траву не едят»), водку занюхивал рукавом своего пиджака. Поэтому скоро и захмелел.

— Так ты говорил, что мои стихи тебе нравятся, — напомнил он мне с внутренним вызовом. — А какие?

Думал поймать на слове и оконфузить, но прогадал. С памятью у меня было не хуже чем у Шилова с грамотностью. Каждый рейс я брал с собою на пароход три-четыре поэтических сборника. Благо у Шилова их полный стеллаж и все с дарственной надписью.

— Какие конкретно? — снова спросил Ледков.

Я отставил в сторону рюмку и процитировал:

Прожил человек век.

'Хей! — сказал он напоследок. —

Дорога от стола до порога не длинна

И та не мною, а дедом проторена'…

Василий Николаевич был поражён. Так поражён, что забыл сказать, зачем приходил. Прощаясь у двери, сказал Шилову:

— Молодой, начинающий, а поэзию понима-ает…

С того самого утра Ледков меня всегда узнавал. А был он, ни много ни мало, заместителем ответственного секретаря областной писательской организации. Продавил подборку моих стихов для ежегодного альманаха «Север поэтический — 1978», за дружбу с Никандром Бурдаевым не ругал, отделался щадящей рецензией при обсуждении моего первого сборника, сделанного спустя рукава. Там каждый стих сам по себе, ни какой тебе общей канвы.

Вот и тогда, после демарша «молодых начинающих» и бойкота Льва Куклина, Ледков назначил меня старшим:

— Смотрите, чтоб без эксцессов. Денисов, с тебя спрошу…

Мы загрузились дешёвым вином «Яблуневый цвит» и на кухне у Князева до одурения читали стихи. Из тех, что ещё никто никому не показывал. О питерском снобе персонально не вспоминали, но витала в прокуренном воздухе обида на всех именитых. Ревенчук, для которого фраза «брусника, протёртая в сахаре» была идеальной стихотворной строфой, разродился пародией на Вознесенского:

Я — Гойя.

С Бабой Ягой я

Лично знаком.

Что творит! Ты послушай:

Оловянные груши

Жрёт целиком…

Было там ещё что-то насчёт квадратных яиц, дословно уже не помню. Но благодатная тема всех захватила. Интеллигентный Коля Антонов покусился на Эдуарда Асадова, я — на Виктора Бокова.

Хорошо посидели, в тесноте, но без Льва Куклина.

Надька прижалась ко мне горячим бедром, бередя и разогревая жгучее чувство ревности. Я не мог и не хотел отстраниться. Сидел и думал о том, что в принципе, она нормальная баба, безотцовщина как и я. Её папка, старший механик турбохода «Теодор Нетте» умер от сердечного приступа во французском порту Ля Рошель когда она ещё не пошла в школу. Если в жизни мне не везёт (визу прикрыли, сослали на ледоколы, сборник, опять же, разнесли в пух и прах), то пусть хоть она будет счастлива. Стерпится, слюбится, снюхается…

Человек, живущий внутри меня, пытался шепнуть своё «фэ»: «Не кажется ли тебе, мил друг, что эта девчонка слишком хороша для тебя?» Да только куда там! Я его не послушал. И на обратном пути, прямо в автобусе, сделал Надьке официальное предложение, от которого ни на йоту не отступил. Пацан сказал — пацан сделал.

О дальнейшем вспоминать расхотелось. Надька была женой лишь в первый день после свадьбы. Проснулась раньше меня и лично приготовила завтрак. Потом эту обязанность взяла на себя тёща. Я уходил на работу — супруга спала. Вот ниточку вшить в трусы, чтобы проверить, не снимал ли я их без неё, это она всегда успевала. Эх, если б не поездка в Северодвинск…

Что «если б» я не додумал. Витька Григорьев молчал,