а откуда у тебя рубль?

— Оттуда, откуда и у тебя.

— Так я заработал.

— И я.

— Где это ты смог рубль заработать, если в больнице лежал?

Гм-м… а действительно, где? Вот докопался!

— Стишок написал! — брякнул я от балды. — Его скоро в «Ленинском знамени» напечатают, а пока заплатили мне гонорар.

— Ка-аво-о⁈ — взвился Витёк.

— Гонорар, — пояснил я. — Так называются деньги, которые платят писателям и поэтам.

— Каво ты хочешь в лапти обуть, поэтичная твоя рожа⁈ —

Вишнёвые зенки моего корефана стали похожи на две амбразуры из которых ведётся огонь. Костяшки на кулаках побелели. Вернуть его в рамки мирного разговора можно было только одним способом:

— Спорим на шалабан?

Витька с готовностью разбил сцепившиеся ладони, но всё ещё не выпустил пар:

— Ну, брехло… ну брехло… — повторял он, как заведённый.

— Между прочим, завтра меня дома не будет, — с прохладцей сказал я. — В восемь часов из редакции приедет машина и отвезёт меня в Краснодар. Спорим на шалабан?

Григорьев конкретно завис, а я продолжал его добивать:

— В автобусе со мною поедет тот самый поэт Михаил Рязанов. Спорим ещё на один? А в Краснодаре я буду встречаться…

— Иди-ка ты в жопу! — отмахнулся Витёк и повернул направо, в сторону нашего бывшего школьного филиала.

Здесь мы учились до пятого класса. И был в коллективе один никчемный пацан Сашка Рязанов. Из тех, что ни петь, ни рисовать. Даже ушами шевелить не умел. И вот, чтобы придать себе какой-никакой вес, назвался тот Сашка сыном поэта Михаила Рязанова, чьи стихи частенько печатались в районной газете. На девяносто процентов ему поверили. И стал тот носитель знаменитой фамилии очень авторитетным товарищем. Отца кстати, в школу не приводил, как его ни просили. Отнекивался, типа тому некогда. Но однажды принёс тетрадный листок, мелко исписанный взрослым почерком. Там был стишок про войну, фрица и дождь. С матами или нет, то память не сохранила. Помню только, что каждое четверостишье заканчивалось строфой: «Потому что моросит дождик, дождик». Уж слишком раскатисто Сашка читал слово «моросит», не хуже чем Витька Григорьев.

После того случая поверили мы ему окончательно. А врал ведь, падла! Встречался я с Михаилом Варламовичем по редакционным делам. Домой к нему неоднократно захаживал. Записывал передачу на телевидении о жизни его и творчестве. За двадцать лет не забыл, спросил его насчёт Сашки.

— Не знаю такого, — прозвучало в ответ, — и никогда не знал.

Бездетным был Михаил Рязанов. Природа такая у человека. Стихов его Витька Григорьев, скорее всего, никогда не читал. Но то, что такой есть, стопудово знал благодаря самозваному сыну. Сейчас не пойму, то ли завидовал, то ли настолько не верил, что спорить не захотел. На ходу он передёргивал шеей, как обиженный кот хвостом.

— А спорить-то засцалО! — сказал я в пространство.

И Витька опять обернулся всем телом:

— Санёк, — сказал он, — а я ведь приду и проверю! И бедная будет твоя голова!

— Мы можем поспорить и на что-то другое.

— На деньги?

— Нет, на учёбу. Если, к примеру, я проиграю, буду стараться закончить шестой класс круглым отличником, а ты — хорошистом.

— Тю на тебя! — отшатнулся Витёк. — Зачем оно мне?

— Лишним не будет, — сказал я. — Тебе ведь Наташка нужна, не письма писать? Подумываешь, наверно, жениться на ней, когда станешь взрослым? А как оно в жизни станкется, не представляешь. Гонишь такие мысли, откладываешь их на потом. Мол, как-то само собой. А я тебе подскажу. Чаще всего люди образуют семью, когда учатся в одном институте, или хотя бы встречаются в одном городе. За счастье нужно бороться уже сейчас. Так что Витёк, приготовься: она на физмат или юридический — и ты на приёмных экзаменах не обосрись.

Григорьев сначала краснел, потом приуныл.

— Знаешь, Санёк, — сказал он после некоторых раздумий, — ты с виду пацан пацаном, а мысли у тебя как у древнего старика.

— Ну, спорим тогда на шалабан! — делая вид, что ничего такого не слышал, с горячностью выпалил я.

— Говорю ж, твою голову жалко.

— А насчёт учёбы приссыкиваешь?

Витька долго и с подозрением смотрел мне в глаза, будто бы там у меня припрятан козырный туз. Наконец, сделал отмашку:

— Санёк, я же знаю, что не проиграю. Ну, если хочешь, давай! Хочу посмотреть, как ты станешь круглым отличником!

Вот наивняк! Точно ведь знаю, что не потянет на хорошиста. Условия в доме не те.

— Может, всё-таки на шалабан? — осторожно спросил я, дав, тем самым, своему корефану последнюю возможность одуматься.

— Что, падла, засцало⁈ — возвопил он торжествующим тоном.

Ну и кто после этого ему виноват? Ударили по рукам.

Мы вышли на Красную по улице Пушкина со стороны будущей зубной поликлиники. Дальше кинотеатра «Родина» я этом времени ещё не заходил. Новые старые пейзажи и ориентиры накладывались на те, что лежали глубоко в памяти. Я многое узнавал каким-то шестым чувством, с внезапно нахлынувшим приступом ностальгической боли.

Справа от городской поликлиники, которая, судя по вывеске, ещё и не собиралась становиться зубной, магазин «Культтовары». Здесь через месяц мамка мне купит настоящий футбольный мяч и бело-голубые «динамовские» гетры. Я часто сюда заходил, просто «на посмотреть». А где-то напротив должен быть…

— Ты куда⁈ — возмутился Витёк, — почта в другой стороне!

И действительно. Совсем ошалел! Я приобнял своего корефана и, глядя ему в глаза, попросил:

— Давай заскочим в библиотеку? Ну, очень надо!

Отсюда и до самого парка центральная улица утопала в зелени. Молодые каштаны ещё не пошли в рост и были заботливо спрятаны с обеих сторон за двойным палисадом из бочечной клёпки. От кого, непонятно. По этой улице