Шрифт:
Закладка:
Теперь он лишь изредка задумывался о скрытной натуре Софии-Селины. Она почила в незыблемой земле, распрощавшись навеки со своими детьми, но не упокоилась в смутной душе Эдгара. Неотторжимая частица ее духа не отпускала его, следила всевидящим взором за его колебаниями и развенчивала всех избранниц. Идеал в лице матери открывал ему глаза на их ничтожность и затмевал своим непревзойденным совершенством. Покойная София задала двойственность натуры сына и подарила ему рыцарские доспехи самообладания. Эдгар не осмеливался дать полную волю желаниям и сбросить зеркальные латы, хотя порой они сковывали его, подобно кандалам. Его собственная сокровенная София тесно срослась с существом Эдгара, став его единственной любовью, ангелом-хранителем и противоречащей ему мудростью, но даже она не могла предупредить его невольные действия и непроизносимые мысли.
Эдгар вновь перевел взгляд на Эвелину, которая стояла, волнуемая порывами ветра извне и внутренним огнем. Какой жалкой она казалась ему, когда упала на колени у смертного одра матери, захлебываясь слезами. София тогда из последних сил сжала его руку и прошептала: «Эдгар, милый, береги свою сестру…»
– Послушай, Эва, – обратился он к сестрице, – долг повелевает мне поговорить с тобой о том, что я наблюдал сегодня. Что сподвигло тебя на это?
Эвелина смутилась, а потом заговорила притворно жалобным тоном, как капризный ребенок:
– А что мне оставалось делать? Тебе легко говорить – ты изведал столько развлечений в Варшаве! И не знаешь, что за стоячее болото здесь, в Мазовии. Соседи иногда зовут меня на свои вечера, которые показались бы тебе убогими. Там мне приходится вести задушевные беседы с замужними дамами об их детях и болезнях или же болтать с девицами, которые собираются замуж и не могут говорить ни о чем другом. И снисходительность, с которой они на меня посматривают, просто невыносима! А Зилла – настоящая тюремщица. Она не позволяет мне танцевать и следит за каждым шагом. Я даже, кажется, разучилась танцевать…
Эвелина прислонилась к стене и выжала из себя хрустальную слезу – ровно такую, чтобы не испортить лицо и вызвать сочувствие брата. Эдгар мысленно улыбнулся ее наивным откровениям и протянул руку. Ему на ум пришла некая безобидная затея, которую он осуществил прежде, чем обдумал, продолжая играть в прятки с собственными мыслями. Эдгар подал руку Эвелине и вытащил на свет, заключив сестру в объятия и вовлекая в самый центр своей невидимой паутины.
– Ну что ж, последнее я вполне могу тебе предложить. Ты не должна отвыкать от танцев. Один бог знает, быть может, я возьму тебя в Варшаву. Ты когда-нибудь танцевала под музыку дождя?
Он играл и сейчас, приглашая сестру на танец, приобнимая ее за талию и не подозревая, что его лукавому обещанию вскоре суждено сбыться. Эвелина подняла на него глаза, искрящиеся отраженным огнем, и тихо рассмеялась.
– Я не слышу ничего, кроме раскатов грома, – прошептала она и с опаской глянула в окно.
– Прислушайся, и ты услышишь шум дождя, – душевно посоветовал Эдгар.
Дремотный огонь пробуждался в комнате, все свечи, тени, отблески ожили, а прохладная грозовая ночь вдруг показалась душной и настороженно выжидающей. Но танцующие уже не замечали ничего, кроме друг друга, они легко кружили среди свечей и принимали неспокойный шелест деревьев за благословенный шум дождя. Они были одни в запертой комнате среди бушующей стихии, и безмолвный танец сократил дистанцию между ними, свел на нет разрыв во времени – десять лет разрозненности канули в пропасть их объятий. Эвелина танцевала неважно, но ее поглощенность вальсом увлекала больше, чем умение. Она позабыла о том щекотливом факте, что неподобающе одета, и бездумно льнула к Эдгару. Ее шаль упала, и мягкая плоть Эвелины, не стесненная корсетом, соблазнительно вырисовалась и скользила под тонким шелком, обтекающим ее, будто простыня. А Эдгар продолжал кружить Эвелину, не говоря ни слова, только его сапфировые глаза вспыхивали мрачным блеском. Он был не в силах избежать пагубного веяния ее свежести, шелковой податливости, воспламеняющей кровь, и в нем властно заговорило дотоле незнакомое чувство вожделения к ней, о чем он не помышлял четверть часа назад. Он все еще внушал себе, что смотрит на сестру лишь как на родственную душу, призванную скрасить его одиночество, но неожиданно столкнулся со страхом перед самим собой, обычно именуемым совестью. Католическое воспитание и вековые запреты довлели над прихотью, танцующей у него в объятиях неодолимым соблазном. Эдгар остановился и выпустил Эвелину из ловушки своих рук, но не успел проронить прощальных слов, как она резко подняла голову – и их лица почти сровнялись. Она взглянула на него неизъяснимым взором, ее губы дрогнули, а из ясных глаз потоком полились слезы, опережая дождь.
– Сейчас мне так отрадно рядом с тобой, – произнесла она уже не в манере обиженного ребенка, а тоном взрослой женщины, тоскующей по возлюбленному, – но я знаю, что скоро ты вернешься в Варшаву к своей прежней жизни и снова оставишь меня одну…
Эвелина склонила голову, словно стыдясь своих слез, и осталась стоять в этой скорбной позе, только плечи ее слегка вздрагивали. Но не обнаженные плечи сейчас волновали Эдгара – он наконец уловил ее духовную сущность, увидел в сестре свое отражение. Перед глазами прошла ее неприкаянная жизнь без него. Одинокая затворница в холодном доме, опустевшем после смерти родителей, разглядывает себя в зеркале каждое утро, выискивая коварные морщинки, и все время поджидает брата, который видится ей вестником из другого мира. Сестра была олицетворением его невинной юности и предупреждала надвигающуюся старость, и теперь, встретив ее весну, Эдгар осознал, что самым настоящим переживанием в его жизни был тот истлевший золотой листопад в Варшаве, которым он любовался без малого двадцать лет тому
