привычным словечком «милый». Однако самой Эвелине не удалось укрыться за подражанием Софии, ее откровенно нежный взгляд был отнюдь не материнским. – Тебе стоит присмотреться к невестам в нашем околотке, среди которых ты мог бы выбрать достойную, – продолжала Эвелина в стремлении выказать свою рассудительность. – Среди них встречаются обладательницы редкой красоты и благонравия, гордящиеся своим высоким происхождением… Многие мои подруги спят и видят тебя своим мужем, Эдгар, желая осчастливить. – Выдав этот ребяческий секрет, она потупилась и сложила руки на груди, словно желая спрятать трепещущее сердце. – Поверьте, самое важное и дорогое для меня дело – поспособствовать… позаботиться о вашем счастье.

Эдгар не переменил своей скованной, скульптурно изящной позы и не отступил от темного окна, что служило ему бесчувственным заслоном от чарующей магии свечей. Однако от него не ускользнула безотчетная ревность в словах Эвелины, как и то, что она намеренно обратилась к нему на «вы» – почтительно, но не отчужденно. Двойственное впечатление обострилось от сладкого созвучия ее признания с предыдущими словами: «осчастливить» – о его возможном браке, а потом вдруг о себе – «поспособствовать вашему счастью»… Эти слова, казалось, должны были побудить Эдгара раскрыть сестре объятия, но он не смог преодолеть непонятного замешательства и разрушить твердыню своего одиночества. Эдгара увлекла нелепость происходящего – в нем пробудилось странное щекочущее чувство, и в этот момент между ним и Эвелиной наметилась неуловимая нить, которая притягивала их сердца к огню и друг к другу.

– Зачем мне приводить в дом незнакомку, когда у меня есть ты? – заявил он с безобидным намеком и затаенной нежностью. Его вкрадчивый голос, словно бархат, смягчал интригующие противоречия.

Эвелина гордо покраснела и совершила решающий шаг к сближению, обольщенная его любезностью.

– Эдгар, прошу, расскажи мне о столице, – тактично попросила она, предпочитая все же перевести разговор на менее щепетильную тему.

Он снова ушел за окно взором, глядя, как стройный серебристый тополь тяжко склоняется под напором ветра, а его блестящие листья развеваются, напоминая поседевшие волосы. Эдгар не мог оставаться безучастным к суровой красоте бури. Он вздрогнул, прислушиваясь к неумолимым предвестникам перемен, что грозили разрушить их дом изнутри до самого основания, и отошел от окна. Неуверенные шаги разделили пространство, где встретились свет и ночь. Ожившие тени Эдгара и Эвелины вдруг задрожали на стене, как воспламенившиеся мотыльки, и прильнули друг к другу.

Эдгар смотрел на сестру, силясь отогнать во тьму подсознания те непрошеные мысли, что одолевали его, – даже не замыслы, а необъяснимые предчувствия, не успевшие обрести очертаний. И приступил к рассказу о золотом листопаде в Варшаве, будто охваченной пламенем. Это драгоценное воспоминание не могли затмить все светские увеселения, поросшие сорной травой забвения. Эдгар говорил вдохновенно и складно, стараясь скоротать ночь и при этом растянуть то время, что принадлежало только им. Его плавная речь наполняла комнату, приоткрывала горизонты воображения и полнилась пустотой, в которой скрытыми порывами бури сквозили недомолвки и страхи.

Эвелина, заточенная в своем счастливом неведении, слушала с сопереживанием. Его излияния растворялись в ее глазах, чистых и неглубоких, как мелководные озерца, не замутненных ни каплей сомнения. Она не уловила в словах Эдгара намека на ту опасную тревогу, что сочилась сквозь облако его мрачной мечтательности. Эвелина сейчас жила только его расплывчатыми и приукрашенными впечатлениями, не имея собственных, но что-то подсказывало ей, что для Эдгара Варшава осталась далеко позади. Он не забыл там ничего, кроме утраченных иллюзий своей юности, и наконец-то вернулся домой.

– Что в Варшаве? – продолжал Эдгар, словно в подтверждение ее невнятных мыслей.

Его вдохновение уже иссякло, и он изрекал свои рассуждения тусклым и ленивым голосом. Мираж столицы, сотканный из солнечных лучей, постепенно стирался в воображении, пока любимый город не покрылся непроницаемым саваном из тумана. Эдгар отзывался о столице как о покинутой женщине, небрежно набросав картину прошедшей в его жизни эпохи.

– Ее красота со временем становится привычной, столица растрачивает свое величие на показной блеск и мишуру. Жизнь превращается в невольный маскарад – дни расписаны на недели вперед, и заранее известно, что ничего не переменится. Каждый день устраивают празднества по выдуманным поводам, и невозможно отказаться, дабы не быть преданным забвению. Увеселения становятся не в радость, вихрь развлечений оказывается лишь иллюзией, истертой декорацией, но нигде не встретишь призрака покоя. В плену сего банального времяпрепровождения я не мог избавиться от ощущения, что не принадлежу сам себе, что уже пережил это давно и теперь вижу один и тот же старый сон, которому нет конца. Всегда что-то звало меня в обратную дорогу, как усталого путника манит отдаленный свет в окнах отчего дома и приветливое тепло камина под родным кровом… Я искал отдохновения и уединения, что и надеюсь обрести в этом укромном уголке. А Варшава останется ждать, неизменная в своем вечном великолепии.

Эдгар замолчал и окинул прощальным взглядом те десять лет, что разлучали его с нежной юностью Эвелины, как непроглядную бездну, в которую погасшей звездой канула его мимолетная молодость. Глядя на сестру и приобщая ее сочувствие к своему проникновенному эгоцентризму, Эдгар вовсе не стремился возвращаться к отжившим воспоминаниям. Он мысленно переместился в тесный мир салонов и дамских будуаров, где бесславно выцвела вся прелесть его жизни, и снова затворился в уединении холостяцкого особняка. Его модные интрижки и наигранные романы были частью великосветских обязательств и ничуть не стесняли, оставаясь за стенами дома. Любовницы, не слишком многочисленные по понятиям той эпохи, лишь меняли лица, как маски, рано или поздно забываясь в своих одинаковых апартаментах. Естественно, Эдгар был неравнодушен к красоте женского тела, но с подобным чувством он мог бы обнимать мраморную Венеру или скульптуру Дафны работы Бернини.

Его ослепительный образ, отшлифованный элегантностью французской моды и английской чопорностью манер, маскировал бездонную холодность, каменную темницу, в которой затаилась неприкосновенная ранимая душа. Светским условностям Эдгар противопоставил вежливое высокомерие, вызывающий взгляд, неуловимую улыбку, вернее, насмешливый намек на улыбку. Ни одной женщине не было под силу заглянуть за эту блестящую броню и пройти сквозь невидимую стену отчуждения. Дамы влюблялись в изысканную бледность, что всю жизнь покрывала его лицо подобно пудре, в причудливо-золотую оправу локонов, спускавшихся ниже плеч и, пожалуй, слишком ярких для канонов тогдашней моды. Эдгар успел с безоглядной ребячливостью перешагнуть порог тридцатилетия, и его лицо уже волновали тени подкрадывающейся старости. Они пока лишь подчеркивали отточенную завершенность его красоты, но грозили все разрушить в обозримом будущем – разрисовать морщинами, избороздить трещинами мрамор и обесцветить золото.

Вглядываясь в свое незапятнанное прошлое, как в зеркало, и не находя там своего