назад, когда Эвелина еще не появилась на свет. В их кровной привязанности соединились его искания и ее ожидание, и Эдгар искренне желал оградить Эвелину от опасностей мира, но был бессилен защитить от самого себя.

Он обнял сестру – не так покровительственно, как на похоронах матери, когда просто не желал видеть ее слезы, а скорее инстинктивно. Эдгар испытывал к ней нежность, как к своей вновь обретенной младшей сестренке, которая когда-то пряталась у него от грозы. Он гладил ее растрепанные волосы, а затем покрыл сетью мелких поцелуев лицо, словно желая запечатлеть в памяти каждую родную черточку: прохладный лоб, разгоряченные щеки, ее глаза и слезы, которые он осушал. Упоительный аромат розы окутывал его туманящей дымкой, кожа Эвелины была свежа, как лепестки в каплях утренней росы, а волосы пахли солнцем, шелковистые и теплые. Целовать ее было все равно что погружаться в благоухающий букет роз. В своем ласковом ослеплении Эдгар не заметил, как коснулся губ Эвелины – легко, как вздохом. Он не искал этого поцелуя и замер в растерянности. Хотел что-то сказать, но Эвелина ответно приоткрыла рот, и они вмиг запечатали друг другу уста. Этот поцелуй, сладостно помедлив, стал удлиняться – вопрошающий, робкий и искусительный. Наконец, разомкнув объятия и отдышавшись, они посмотрели друг на друга, как будто видели впервые. К изумлению Эдгара, малютка Эва не покраснела, не закрыла лицо руками и не разразилась слезами. Только румянец схлынул со щек и прилил к устам, как будто ее губы стали источником жизненной силы. Эдгар увидел, что сладострастное желание, липкое и заразительное, захватило и ее – этот неповторимый зов крови и влечение плоти, что могли испытать только они двое. Но когда это милое лицо, столь льстившее нарциссизму Эдгара, озарилось доверчивой улыбкой, он не выдержал и отступил. В образе Эвелины ожила его утраченная невинность, которую он не решался сорвать, как цветок, воспользовавшись ее недомыслием. Последней преградой между ними, как зеркало, оставалось врожденное сходство, и каждый замечал в лице другого отражение собственного смущения и томления. Постыдный взаимный страх сковал их и в лживой тиши разъединил столь желанные объятия.

– Спокойной ночи, дорогая, – веско сказал Эдгар сестре, отвернулся от нее и сделал несколько шагов прочь, за пределы пламенеющего круга свечей.

Эвелина послушно направилась к выходу и стала нарочно тянуть время, возясь с замком, но ее ловкие пальчики повернули ключ, и дверь тяжело отворилась во тьму. Эва не решилась попросить у брата свечу: ей предстояло преодолеть лишь несколько шагов до соседней комнаты. Она храбро вышла за черту света, остановилась на пороге мрака и обернулась напоследок. Эдгар стоял у окна и молча провожал ее взглядом. Эвелина сама не поняла, как случилось, что она развернулась и без оглядки кинулась обратно к нему. В своей поспешности она так хлопнула дверью, что стены дома содрогнулись, как от громового удара, а окно в комнате распахнулось, впуская ночной холод. Эвелина бежала, будто бы земля горела и обрушивалась под ней, и в тот миг, когда ноги отказались подчиниться ее порыву, а мысли разбежались, Эдгар подхватил ее, и она утонула в его объятиях. Он уже не мог не принять в укрытие своих рук эту девочку, которая доводилась ему сестрой, – эта коварная мысль маячила где-то в подсознании, исподволь терзая его.

Последующие поцелуи были несравнимо глубже, нежели самый первый: слишком пьянящие и тягучие, слепые и темные, исступленные до рези в глазах и слез, – пучина поцелуев, сливающихся в один, бесконечный и ненасытный. В небе что-то шумно вздохнуло, и ночь закрыла свои всевидящие очи, позволив грешникам окунуться в грозу, в темноту своей нежданной близости. Они отделились от мира и оказались наедине в этой страшной ночи. Не было больше ни спящих слуг, ни родительских могил рядом – только огромная бездонная кровать. Мир словно вымер и опустел, и у них не осталось иной опоры, кроме друг друга, они были как дети, прячущиеся под одеялом от грозы. Часы незримо исчезали, сгорая со свечами и растворяясь во мраке, все чувства притуплялись, кроме осязания – только бы познать друг друга до конца, испить до дна. За все это время они не сказали друг другу ни слова и ни разу не посмотрели в глаза. Эта бурная ночь запечатлелась не в разуме и памяти, а в ощущениях: лица, преображенные неземным светом, меркнущие свечи, зловещее завывание ветра, ледяные простыни, переплетающиеся с телами, ищущие губы, дрожащие и говорящие без слов. Эвелина не могла вспомнить и даже вообразить, о чем молили глаза Эдгара, когда он почувствовал, что проник за ту невидимую грань, путь куда ему был запрещен, когда он замкнул ей рот поцелуем, чтобы сдержать девичий вскрик, и ощутил ее боль как собственную.

И наконец хлынул дождь. Необратимая ночь закончилась, как странный и дурманящий сон.

Глава 17

Утро подкралось незаметно, и они не застали его. Сквозь раскрытое окно сочился свет пасмурного дня – бледный и вытравляющий душу, заполняя комнату туманом похмелья. Эдгар проснулся от промозглого холода, в голове у него царил сплошной мрак беспамятства с тревожными отголосками снов. Он открыл глаза среди беспорядка постели, скомканных простыней и разбросанных подушек, на которых лежал тот же неопрятный пепельный отсвет утра, отчего они казались покрытыми инеем. Эдгар лениво потянулся, и его сонная рука коснулась распущенных волос Эвелины. Он судорожно сел на кровати, с удивлением вглядываясь в ее лицо, такое привычное и незнакомое. Перед его глазами отчетливо встала картина свершившегося, яркая до отвращения. Они лежали раскинувшись, как люди, не привыкшие делить с кем-то ложе и просыпаться вместе. Его сестра спала как мертвая – истомленная и остывшая, ее влекущая красота растаяла словно сон, и Эдгар со страхом узрел сизую паутину на ее лице, какую видел на челе Софии перед смертью. Эвелина ни о чем не подозревала в своем забывчивом сне праведницы, лишь ресницы ее чуть подрагивали, ловя ускользающие сновидения.

Эдгар бесшумно поднялся, накинул халат и сел рядом с Эвелиной в ожидании ее пробуждения. Он раскаивался в том, что натворил, и не мог оправдаться перед собой за легкомыслие и несдержанность, непростительные в тридцать лет. Поглощенный самолюбованием, он безрассудно надругался над своими принципами и поступил еще хуже, нежели отец с его матерью. Эдгар долго рассматривал свой грех со всех сторон: кровосмешение, извращение, но где-то на дне его души скрывалось глубокое удовлетворение. Подобной страсти он не испытывал никогда в жизни и не считал себя способным на такие