Жители ближайшего городка Мангита вывезли на базар в изобилии муку, овощи, птицу, овец, рис, сахар и чай, пшеничные лепешки, абрикосы и шелковицы; для лошадей – клевер и джугару. Солдаты рассыпались между телегами, кто знал по-татарски или киргизки, тот скоро кончал дело, прочие объяснялись каждый по своему, кто как умел, знаками, жестами. Хивинцы не хотели брать наших бумажек, за все платили им серебром. Одеты они были грязно, в длинных ватных халатах, без обуви и в высоких мерлушечьих шапках. Народ невысокий, жилистый и худой, с длинными черными бородами и недобрым выражением лица. Наших солдат хивинцы нисколько не боялись, брали за каждый пустяк втридорога, а прежде думали, вот придет урус, все даром заберет!

Такая сутолока продолжалась три дня, на четвертый день хивинцы прекратили подвоз. После узнали, что ханские войска пригрозили жителям, что они не смели выезжать на базар. Тогда Кауфман выслал на фуражировку и для обозрения местности небольшой отряд при двух орудиях под начальством Чайковского. Через полчаса пути наши вступили в плодородную страну, где по обе стороны тянулись поля, засеянные хлебом, немного дальше начинались сады, в которых росли всевозможные фруктовые деревья, склонившиеся под тяжестью плодов, высокие столетние вязы простирали свои ветви над небольшими водоемами, над дорогой свешивалась шелковица, усеянная белыми сладкими ягодами. Жилье узбека везде огорожено крепкими высокими стенами, с башнями по углам и со сводом посередине: здесь – вход, который запирается тяжелой дверью. При каждом доме, под тенью вяза бассейн чистой воды, где семья узбека проводит весь летний день. Тут готовится пища и тут же она подается, а женщины, освободившиеся от стряпни, прядут и сучат золотистые нити шелка. Внутри дома мрачно, темно; стекол нет, свет проходит через большое отверстие в стене. У богатых узбеков дома убраны коврами, яркими циновками, одеялами и подушками. Чайковский сам заходил во дворы и, где хозяева были дома, объявлял, чтобы они везли в лагерь все, что могут продать без всякой опаски, если же где хозяев не было, там разрешалось брать фураж для лошадей даром. Выйдя из садов, наши увидели под крепостью толпу туркменов, после 2–3 выстрелов они укрылись за стены Хазар-Аспа – так называлась хивинская крепость. Постоявши около часа, Чайковский вернулся в лагерь.

На другой день по той же самой дороге выступил весь туркестанский отряд. Хазар-Аспа заняли без выстрела. Это оказалась довольно порядочная крепость, окруженная частью озером, частью садами; стены довольно высокие с зубцами, по обе стороны громадных ворот – кирпичные башни. Заслышав о походе русских, многие из окрестных жителей перебрались сюда, в надежде, что крепость будут защищать, их скопилось около шести тысяч. Сначала они робели, но когда Кауфман объявил, чтобы продолжали заниматься своими делами, то сейчас же открылся базар. В крепости нашли большие военные запасы, между прочим, старинную карету на высоких рессорах.

27-го мая отряд двинулся дальше. По всему пути стоял народ, заявляя свою покорность, в знак мира жители подносили хлеб, абрикосы иные тащили ягнят, даже баранов. На ночлег было доставлено письмо от хана, в котором он писал, что хивинцы драться не желают и сдают столицу без боя. Старик, привезший письмо, жаловался, что русские уже берут город, причем убили двух хивинских богатырей. Как после оказалось, это был отряд Веревкина, занявший после бомбардировки Шах-Абатские ворота, причем сам генерал получил тяжелую рану. Первые сведения от него Кауфман получил, когда еще был у берегов Аму. Трое джигитов, посланных из Кунграда с донесением, попали в руки хивинцев. Их привели к хану на суд. «Зачем вы ехали к русским?» – спросили у них на суде. Джигиты ответили, что они ехали не к русским, а в Бухару, собрать деньги за проданных баранов. Однако им не поверили и засадили в тюрьму, а деньги и донесение Веревкина представили в совет. Бумага вместе с кредитными билетами переходила из рук в руки заседавших на совете, никто не мог ни прочесть, ни разобрать в чем дело. Тогда послали за одним купцом, бывшим в России. Хитрый старик смекнул, что бумага важная, долго и внимательно он пересматривал кредитки, потом и говорит: «Это белая бумага ничего не стоит, а весь секрет в цветных бумажках с царскими портретами, их надо беречь, пока найдется человек, сумеющий прочесть». Под шумок купец стащил донесение и унес его под полой халата домой, а потом с надежным человеком отправил к Кауфману.

Мечеть Сеид-Бая, замечательная своим высоким голубым минаретом

Когда стало известно, что кавказцы уже стоят под стенами столицы, генерал послал им приказание прекратить бомбардировку и присоединиться к туркестанцам. На последнем переходе к Хиве повстречалась толпа всадников, на чудесных жеребцах, украшенных богатейшей сбруей и с щегольскими чепраками на седлах. Наши думали, что выехал хан, но оказалось, что это его дядя Сеид-Умар, умный старик лет 70, одетый в шелковый ярко-зеленый халат и белые сапоги с загнутыми вверх концами. Такие сапоги в старину носили наши бояре. Когда все уселись в кружок, Сеид-Умар объявил, что его племянник покинул столицу, однако ни он сам, ни его подданные не желают воевать. Кауфман сказал на это, что он очень огорчен бегством хана, пусть он возвращается в столицу, иначе будет посажен другой хан. К концу этой беседы прискакал офицер и доложил главнокомандующему, что неподалеку стоят кавказцы, готовые к встрече. Через ¼ часа показались стройные ряды пехоты, конницы, артиллерии. Полковник Саранчев скомандовал: «Смирно, слушай, на караул!». Музыка апшеронского полка заиграла встречу, генерал начал объезд. Он останавливался перед каждой отдельной частью и благодарил за службу. У ворот Хивы почти одновременно сошлись отряды, пути которых были разъедены на полторы тысячи верст. Тут стояли бородатые уральцы и оренбуржцы, лихие сунженцы, в самых нарядных костюмах дагестанцы, боевая кавказская пехота, обтерпевшиеся в степных походах линейцы… После блестящего смотра солдаты и офицеры всех трех отрядов перемешались, разыскивая друзей или знакомых.

Когда доложили генералу, что его последнее приказание исполнено, пушки со стен сняты, войска построились и двинулись дальше.

Вот, наконец, открылась и Хива, освещенная вечерними лучами солнца, близкого к закату, за ее высокими зубчатыми стенами виднеются верхушки деревьев, торчат остроконечные вершины минаретов, купола мечетей, посреди возвышается круглая башня, блестящая как фарфор. Издали столица показалась очень красивой. На улицах и перекрестках уже стояли наши войска, музыка играла вступающим встречу, громкое единодушное «ура!» оглашало воздух. Улицы в Хиве узкие, кривые, покрытые страшной пылью, дома глиняные, темные. У домов и стен толпился народ