— Приходи после обеда. Я что-нибудь испеку, — сказала бабушка.

Потом я позвонил Элисабет. Растянувшись на маминой кровати, я видел, как мама вылезла из ванны, села на табурет и стала расчесывать и сушить феном волосы, с улыбкой наблюдая за мной в зеркало. Досушив волосы, она вышла и закрыла дверь, Элисабет спросила, что это было, и я ответил — мама вышла из комнаты. Мы говорили, наверное, часа два; распрощавшись, я забрал Элисабет с собой в кровать и ласкал нас, пока мы оба не заснули.

33

О, сестры мои и братья, такова потеря! Когда я понял, что ее больше нет, что она ушла из моей жизни, подкралось оно. Оно пришло, как туман из земли и от деревьев. Оно смешалось с желтым и красным осени, оно пожирало меня, словно огонь. Оно стало водой, что заливала меня, камнем, что отягощал меня. Оно стало звездным небом, что готово расплющить меня, и вечностями, что оставляли меня один на один с ядом, которым напитана потеря. Яд этот зовется печалью.

О, братья мои, о мои сестры.

Такова она — потеря!

Был один их тех ясных дней, когда по утрам воздух колючий, но днем уже тепло, а небо синее; в окно автобуса я видел березы с желтеющими верхушками и людей с какими-то странными взглядами — словно они ждали то ли великой тьмы, то ли великого света. В первой половине дня мы ставили сцену. Я ждал Элисабет — обычно она прибегала с электрички в своей потертой замшевой куртке и рубашке вроде моей, но Элисабет все не появлялась.

Мы начали работать, но Элисабет не пришла и к обеду.

— Где Элисабет? — спросил Стаффан (Улла ушла, ее тошнило), и я ответил, что не знаю.

— Заболела, наверное, — строил предположения Стаффан. — Учитывая, сколько она курит, — неудивительно. По пачке в день. Очень вредно.

Он свернул одну из своих некурибельных сигарет и попытался вдохнуть в нее пламя жизни.

— Я курю по одной на каждой перемене и еще три вечером. Тоже многовато.

— Твои же вечно гаснут, — заметил я. — Так что ты вне опасности.

Стаффан поднял палец с таким видом, будто давно ждал, что я открою ему эту тайну.

— Мы с Уллой устраиваем вечеринку. Надеемся, вы придете.

— Обязательно. — Я ощупал пинг-понговый шарик в кармане куртки.

И вот урок шведского языка.

Янне говорил о царе Эдипе, который убил своего отца и женился на собственной матери, но я слушал вполуха. Я думал только про Элисабет и все смотрел на крышку парты, туда, где обычно лежала ее рука. Меня охватило беспокойство — как в детстве, когда играешь и вдруг слышишь пожарную машину или скорую помощь. Я тогда страшно пугался и, чуть не задыхаясь, бежал домой — посмотреть, не у нас ли горит.

После обеда Фалькберг проводила опрос по теме нацизма в Германии в тридцатые годы. Мне достался вопрос о депрессии; моим ответом Фалькберг осталась недовольна, начала задавать наводящие вопросы.

— Надо было почитать свои записи, — сказала она после урока.

— Надо, — согласился я и вышел.

На лестничной площадке ошивалась целая бейсбольная лига. Один показал мне средний палец, но я сделал вид, что не заметил.

— Куда дел свою проститутку? — крикнул он мне в спину, но я молча зашагал к автобусу.

Дома было пусто и тихо. Хорошо, что никого нет. Я выпил молока прямо из пакета, съел пару бутербродов, а потом пошел к маме в комнату и улегся с телефоном на кровать.

— Элисабет, — ответила Элисабет.

— Привет, это я. Заболела?

— Ты не поверишь! Ты понятия не имеешь, что со мной произошло!

— Что с тобой произошло?

Я слышал, что Элисабет на взводе.

— Я утром проспала. Я никогда не просыпаю, а сегодня проснулась в девятом часу. И когда была в ванной, услышала звуки из комнаты Фредрика. Пошла туда — а там какой-то мужик возится под кроватью. И рядом на полу — наши картины. Я как закричу: «Ты что здесь делаешь?!» Он поднялся на колени, и я увидела, что у него нож в руке. Тогда я схватила биту Фредрика и врезала ему по башке. Он упал без единого звука. И я увидела, что в руке-то у него была отвертка. Я побежала к маме, она плавала в бассейне. Мы заперлись на кухне и вызвали полицию. Полицейские приехали тут же. Мужик так и лежал наверху, не шевелился. Меня от страха вырвало, полицейские вызвали скорую. Мужика увезли, а потом две женщины из полиции допрашивали нас с мамой. Папа пришел и рассказал про взлом, и женщины эти полицейские сказали, что мужик, которого я ударила, скупщик краденого и барыга. Наверное, он после того взлома забыл картины под кроватью Фредрика и теперь вернулся за ними. Все было так быстро. Да я еще в одной футболке. Я так испугалась, что у него нож! А когда увидела картины, поняла, что он вор. Наша соседка, врач, дала мне снотворное, только я не стала его принимать. Представляешь, какой кошмар? Мама звонила в больницу, спрашивала про того мужика, но ей не сказали, потому что она не родственница. Поэтому в больницу позвонила женщина из полиции, ей сказали, что он без сознания уже два часа, его положили в интенсивную терапию…

— Вот черт! — Руки у меня сделались ледяными, кожу на лице стянуло, меня замутило. — Как он выглядел?

Вдруг это Раймо?

— Совершенно обычный мужик. Небритый, волосы грязные, но вообще — обычный. Красная рубашка, желтый шейный платок.

— Ох, черт. Бедная…

Элисабет сокрушила Навозника.

— Подожди немножко, — сказал я, — надо выключить воду, я кофе собрался варить.

— Ага.

Я потащился в ванную. В зеркале себя не узнал. Черные круги под глазами. Я умылся, попил из-под крана и вернулся.

— Бедная ты, ну и дела. Стояла полуголая перед мужиком с ножом!

— Хотя это оказалась отвертка. Но когда так страшно, восприятие отрубается.

— Что отрубается?

— Восприятие.

— Оно и понятно. Ты, наверное, до смерти перепугалась.

— А вдруг он не придет в норму? Вдруг останется инвалидом? — Элисабет всхлипнула.

— Да ладно тебе, — утешал я. — Выдержать можно больше, чем кажется.

— Ты что, бейсбольную биту никогда не видел?

— Видел, конечно.

— Ну вот! А я его ударила изо всех сил. Попала по шее. Чуть повыше — и я бы ему череп раскроила, он бы умер на хрен! — Элисабет зарыдала.

— Элисабет, — позвал я. — Элисабет!

— Все, не могу больше.

— Пока, — сказал я, но она уже положила трубку.

Я встал, посмотрел на отметину в стене —