Меня разбудил телевизор. Я встал, открыл дверь.

Мама усадила Навозника на диван и хлопотала рядом. Сидела рядом с ним, кормила сдобным печеньем с кофе.

Зазвонил телефон.

— Ответь, пожалуйста, — попросила мама.

Я пошел к ней в спальню, взял трубку и сказал:

— Сундберг.

На том конце была Элисабет.

— Вот что…

— Элисабет…

— Слушай меня!

— Элисабет, я…

Она бросила трубку.

Я сел на кровать, рассматривая ботинки. Как будто никогда раньше их не видел. Я снял их, снял носки, начал рассматривать ноги. Ноги болели, почти до судорог, особенно одна.

— Кто звонил? — крикнула мама.

— Одноклассник, — крикнул я в ответ.

— Хочешь кофе?

— Нет, спасибо.

Снова звонок. Я взял трубку.

— Так, — начала Элисабет. — Будешь перебивать — я кладу трубку.

— Ага.

— Завтра в школе ты меня не ждешь. Ты держишься от меня подальше, не смотришь в мою сторону. Тебя нет там, где я. Ты держишься от меня подальше, понял? Передвинешь свою парту в задний ряд. И не приближайся ко мне. Близко не подходи, слышишь? Я отлично понимаю, что произошло. Ты все рассказал своему отчиму, или дяде, или кто он там тебе. Он влез к нам в дом, но унести сумел только спиртное. А картины спрятал под кроватью. Ты рассказал ему, что мама по утрам плавает в бассейне. Он вернулся. Я его чуть не убила. И все это время тебе хватало наглости твердить, что ты любишь меня. Тебе хватило наглости устроить, чтобы я пригласила тебя на краба, и еще это все… В первый раз в жизни вижу такую сволочь, как ты.

Элисабет бросила трубку.

Я сидел с трубкой в руке, слушал звон в ушах. Осторожно положил трубку и вытянулся на кровати.

— Ты точно не хочешь кофе? — спросила мама.

У меня свело стопу. Я, постанывая, массировал ногу.

— Ты что делаешь? — снова спросила мама из гостиной.

И тут Навозник начал кричать:

— Она меня ударила, ударила, ударила!..

Я дохромал до двери и посмотрел на них. Мама утешала Навозника.

Я не плачу, подумал я. Я удивляюсь. Я почти смеюсь.

Снова зазвонил телефон, я дохромал до кровати, взял трубку.

Элисабет.

— Не бойся, я в школе никому не скажу. Не все такие паскуды, как ты.

И она опять бросила трубку.

Навозник затих.

— Кто там звонит без конца? — крикнула мама.

— Просто ошиблись номером, — прошептал я.

36

О братья, о сестры, таково страдание!

Оно сидит на вершине потерянного, у него черные перья и черный клюв, оно кричит: «Все потеряно, все прошло!» И вам невдомек, что это неправда, ибо вы слышите только его и страдание — все, что у вас осталось.

Таково, о сестры и братья, таково оно — страдание.

Утро было ясное, а воздух словно наполнен острыми иглами.

Мы со Стаффаном и Уллой стояли на школьном крыльце, и вот я увидел, как она идет от электрички. Красновато-коричневая куртка — яркое пятно. Пахло осенью.

— Я в класс, — сказал я.

— Вон Элисабет идет.

— Именно поэтому.

Я поднялся в класс, передвинул свою парту в самый дальний угол, к окну. Сел и стал ждать. Теперь у меня чудесный вид из окна. Всю среднюю школу я сидел у окна в конце класса. И вот я снова здесь. Это мое место, здесь я дома. Ошибкой было пытаться сесть впереди, у кафедры. Человек должен знать свое место. У могучей березы во дворе верхушка вся желтая и уже облетает, но снизу листья еще зеленые.

Звонок. Элисабет вошла вместе с Янне. Не посмотрела в мою сторону, не увидела, где я; прошла к своему месту и опустилась на стул. Я видел только ее макушку.

Янне достал из коробочки леденец и начал:

— Можно задать себе вопрос: что же такое — любовь Гамлета? Действительно ли он влюблен в Офелию, влюблена ли Офелия в Гамлета? Как в пьесе показано, что они любят друг друга? Гамлет заявляет, что любит ее, твердит…

— После ее гибели, — вставила Улла.

Я не слышал слов Янне. Он говорил дальше, повышал голос, размахивал руками, класс время от времени смеялся. Меня здесь как будто не было. Как будто я смотрю какую-то передачу или фильм. Все это меня не касалось, я этому не принадлежу, я не здесь.

Мой взгляд то и дело соскальзывал на макушку Элисабет. Она склонилась вперед, строчила в тетради, и я видел ее голову, лишь когда она разгибалась посмотреть, что писал на доске Янне. Я открыл блокнот, вытащил из спирали ручку, которую туда засунул. Зеленая шариковая ручка. Я переписывал с доски, не понимая, что пишу.

Потом прозвенел звонок.

На перемене я не выходил во двор, остался в вестибюле. Мимо прошел гамадрил и двое его корешей. Я отвернулся, когда он растянул губы в злой ухмылке. Он что-то сказал — я не слышал. Зашел в туалет, умылся. Потом спустился в театральную, уселся в угол, стал ждать.

Вошли Янос и Лиса, подтянулись остальные. Сегодня сцена с «Убийством Гонзаго». Элисабет о чем-то переговорила с Яносом и Лисой. Когда мы приступили к работе, оказалось, что Элисабет теперь в Эдиповой группе.

День катился вперед, и я все время чувствовал, что меня здесь нет.

— Что случилось-то? — спросил Стаффан за обедом.

— Спроси у нее, — ответил я.

— Милые бранятся?

— Может быть.

Заметив, что я не хочу ничего говорить, он ушел к Улле и Элисабет. Мне кусок в горло не лез. Я выпил стакан молока. Оно отдавало жестью.

По дороге домой я вышел из автобуса, немного не доезжая до места, где спрятал револьвер. Решил забрать его. Невозможно жить, когда Навозник зыркает на тебя за обеденным столом. Невыносимо видеть слюну на его губах, слышать, как он с полным ртом завывает: «Она меня ударила, ударила, ударила!..» Надо забрать револьвер. Жалко оставлять его под камнем на всю зиму. Еще заржавеет.

В лесу пронзительно орали дети. Там, где я закопал револьвер, устроили велодорожку с горкой из обрезков досок, украденных на какой-то стройке. Горка высокая; дети скатывались с нее на велосипедах и немного пролетали по воздуху, прежде чем приземлиться и помчаться дальше по дорожке. Резвее всех был мой приятель на красном велосипеде. Я сел поодаль и подождал, но покатушкам не было конца-краю. Я ушел в лес. На поляне оказались две женщины с кухонными ножами и пластиковыми пакетами. Пенсионерки. Собирают грибы. Тетушки покосились на меня: опасный тип. Всё жались друг к другу со своими ножами и пластиковыми пакетами из универмага. Я ушел