то, чтобы упасть и уснуть. Но он выдерживал эти переходы, привносившие в его неспокойную душу странное умиротворение; в то время как измученные бойцы спали мертвым сном, он еще долго неподвижно сидел у входа в палатку разведотряда, курил сигарету и широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, из которой доносились до него звуки струнного квартета. А потом из непроглядного мрака всплывало то неповторимое лицо, которое являлось ему и прежде, и тогда он говорил себе, что встреча, в которую он верил, сегодня, может быть, чуть-чуть ближе, чем вчера. Иногда он вспоминал, что у него есть виолончель, и искренне удивлялся тому, что шатается по дорогам, словно бродяга, вместо того чтобы сидеть у себя дома, на холме, водя смычком по отзывчивым струнам; добираясь же наконец до своей походной койки, он, глядя в брезентовый потолок палатки, вспоминал жаркое и трепетное тело Леи и давал себе — не в первый уже раз — клятву окончательно поговорить с ней и предостеречь от непоправимой ошибки, которую она собиралась совершить, соединив с ним свою судьбу; заставить ее уйти от него, забыть его и начать новую жизнь. Она была чистой и прямой девочкой, она заслуживала такого же чистого и прямого к себе отношения, укорял он себя. С этим ее заблуждением — любовью к нему, Александру, должно быть покончено раз и навсегда…

Так и лежал он до рассвета, то погружаясь в короткий безрадостный сон, то просыпаясь и дрожа от утреннего холода.

Возвращаясь из подобных походов, он забывался сном тяжелым и пустым, словно терял сознание, так он мог проспать, не просыпаясь, двадцать, а то и тридцать часов кряду. А потом начиналась прежняя жизнь: курсы подрывников, которые он вел, и короткие рейды, не дававшие спокойно спать полиции и британским солдатам.

Своих планов он не менял.

В двадцать четыре года он поступил в Технион. Но уже во время первого года обучения плавному течению студенческой жизни помешали акции. Он был нужен; он становился одним из лучших специалистов подрывного дела, и его часто приглашали в качестве эксперта при планировании и осуществлении сделок с торговцами оружия.

В 1948 году ему было уже 26 лет. Он поменял специализацию: место химии заняло машиностроение, вместо мин он занимался теперь пистолетами, автоматами и пушками. Британцы покидали Палестину, и началась Война за независимость. И Александр ушел из Техниона. На этот раз навсегда. Он стал кадровым офицером в ЦАХАЛе, Армии обороны Израиля, которая была сформирована на основе «Хаганы».

17

Через три года после Войны за независимость Александр, все еще оставаясь в армии, кочевал из одного подразделения в другое. Все чаще его посылали на закупки оружия в Европу; таким образом, он обзаводился связями и пользовался в этой тонкой области устойчивым авторитетом. Менялись люди, города, страны. Летели дни, недели, месяцы. Весь 1952 год он провел в нескончаемых поездках; его работа заслужила высокую оценку. Телеграмма от Нахмана пришла, когда он был в Лондоне. Нахман был теперь важной персоной в Генеральном штабе и прямым начальником Александра. В телеграмме было всего несколько слов: «Отец умирает. Возвращайся».

И он вернулся…

Он нашел девяностолетнего Абрамова лежащим в огромной двуспальной кровати; хриплое дыхание его было слышно издалека. Он лежал с закрытыми глазами. Рука его медленно гладила подушку Ингеборг.

«Неужели он так любил ее?» — подумал Александр и вдруг, при мысли, что такая любовь возможна, испытал огромную радость, которой даже удивился. Значит, такое существует… Он нежно склонился над отцом, поцеловал его в лоб и прошептал ему слова, которые в последний раз произносил двадцать лет назад, когда, прижавшись к отцу, он погружался вместе с ним в волшебный мир русских сказок и потом, в детской его кровати, за минуту до сновидений, большие отцовские руки поправляли на нем одеяло. Вот тогда-то он и произносил с глубокой любовью и трепетом эти слова. «Я люблю тебя, папа», — чуть слышно говорил он, получая в ответ чуть смущенную и теплую улыбку. Потом отец прикладывал палец к губам и бесшумно выходил из комнаты.

Так вот откуда в нем самом такая неугасимая жажда любви. Это передалось ему по наследству, это таится у него в крови. И это, быть может, случится с ним тоже — раньше, чем ему исполнится девяносто. Его рука все еще лежала на холодном и влажном лбу отца, и ему не хотелось убирать ее до последнего вздоха. Ведь в его, Александра, жилах вместе с отцовской текла и кровь той, которую он так любил… так не дарил ли он в эти последние минуты жизни величайший из возможных подарков — прикосновение любимой женщины, прощение и чувство единой плоти его и Ингеборг; не об этом ли подарке молил Создателя отец, когда холодеющей рукой гладил подушку Ингеборг… гладил до тех пор, пока рука его не остановилась навсегда?

18

Дом и все имущество были в столь плачевном состоянии, что Александру пришлось уйти из армии и заняться спасением своей собственности. Он покинул этот холм шестнадцать лет тому назад; тогда ему было четырнадцать. Теперь, тридцатилетним, он вернулся.

Да, уже тридцать лет было Александру, когда ему пришлось возвратиться к нормальной жизни, от которой он давно отвык. Многому ему пришлось учиться заново, многого он просто никогда и не знал — ведь у него были в жизни совсем другие дела и цели. Теперь он только диву давался, как со всем этим хозяйством до самой смерти управлялся девяностолетний старик, которому помогали только еврей-прораб и несколько рабочих, большую часть рабочего времени посвящавших проблемам справедливого переустройства мира. В мире же нарастал кризис. Со сбытом цитрусовых были большие сложности. В бухгалтерских и хозяйственных книгах тоже был беспорядок, и Александр засиживался далеко за полночь, стараясь определить истинное положение дел в хозяйстве. Устав от бесполезных попыток, он взялся за дело единственным доступным ему образом — начал все с нуля. Уволил всех рабочих и вместо них стал нанимать жителей мошава, знающих деревенскую работу. Оплачивал он их труд поденно и расплачивался в конце каждого рабочего дня наличными. Покончив с расчетами, он усаживался в кабинете отца за его рабочий стол и методично, бумажка за бумажкой, пытался разобраться с неоплаченными счетами за электричество, удобрения, услуги по сбыту продукции, помощь кооператива… и так без конца. В ящике стола он нашел семейный альбом с фотографиями всей его семьи — с тех пор, когда мать его была еще маленькой девочкой; в одной из бесчисленных папок он обнаружил удостоверение лесного инженера, выданное его отцу,