дорог, жестких домотканых половиков и самодельных подгоревших лепешек. С этого дня начинает такой человек хворать, то перебарывая в себе, то распаляя жгучее желание сбежать отсюда. Немедленно, сегодня или завтра. Налегке, ни с кем не простившись, никому не сказав, куда, зачем и надолго ли.

Этих томящихся, отпадающих от дома, заболевших жаждой поскорее уехать опознают в Том поселке по особой бледности безрадостного лица, по неугомонным искоркам, которые вспыхивают в глазах, когда взгляд устремляется в даль долины, когда он ускользает за движущейся по пыли машиной, когда он улетает за спешащим мимо садов путником. И забываются слова приветствия. Повисает в воздухе неоконченный вопрос. Догадываются об истязающей человека хвори странствий и по призрачной, будто утратившей опору, походке. По безразличному нетерпению рук, спешащих скорее управиться с надоевшей домашней возней, с растопкой печи, с починкой скамейки, со штопкой, со стиркой. И еще по сотне других незначительных признаков опознают в Том поселке, что земляк занедужил неодолимой теснотой дома, доведен до отчаяния духотой родины. Снова заподозрив кого-нибудь в злосчастной тоске, жители Того поселка некоторое время за ним наблюдают, не подавая виду, не вмешиваясь, предоставляя близким и друзьям превозмочь томление, предотвратить разгул хвори и всей семьей сообща вернуть отпадающему радость и покой, присущие с рождения каждому в этих местах.

Если же близкие и друзья оказываются не в силах образумить захворавшего далью, обуздать его мечты, излечить от тоски по незнакомому, ни разу не виданному им воочию морю, тогда в какое-нибудь воскресенье мужчины и женщины Того поселка, почувствовав, что время пришло, что больше нельзя быть в стороне и наблюдать, выходят из домов на пыльные каменистые улочки. Направляются пестрой и шумной толпой к дому страдальца. Скрипнув калиткой, шумно заходят во двор. Радостные и разодетые, женщины и мужчины Того поселка шутят и смеются, будто пришли на свадьбу, на новоселье или на именины. Они уговаривают, упрашивают, берут молчаливого и страдающего человека под руки. Они ведут его по узким горбатым переулкам, по жаре полудня, мимо прилепившихся к горе фанерных лачуг, мимо кривых осыпающихся надгробий кладбища, мимо особнячка амбулатории, обнесенного покосившейся деревянной изгородью, по узеньким затхлым улочкам с ветвящимися повсюду косами ежевики. И приводят на выжженную солнцем окраину, где нет ни травинки, ни кустика, – в Серый сад.

На северной окраине Того поселка, на огромных, угрожающих камнепадом ступенях горы, на черных грозных валунах, чьи раскаленные на солнце лбы облюбовали ящерицы, более ста лет чахнут пять крючковатых яблонь. Черные стволы извиваются под палящим солнцем. Серые пыльные листья, почерневшее серебро, не помнят ни дождя, ни ветра и кажутся издали вырезанными из вощеной бумаги, замогильными, неживыми. Только духота полуночи. Только жар и пекло полудня. Тишина вместо птичьих песен царит в этих суровых кронах. Черные корни, будто обессилевшие истощенные руки, изо всех сил держатся за голую скалу, цепляются за дымящиеся спины камней склона. Проникают множеством гибких и цепких пальцев в каждую трещинку, в каждую крошечную щербину горы, чтобы ухватиться, чтобы удержаться. Это и есть Серый сад Того поселка. Именно сюда, собравшись все вместе, обычно приводят захворавшего далью. Любого, кто уже будто не здесь, стал призраком, наполовину обживающим чужие земли и дальние города. Ухватив под руку, приводят томящегося странствиями в Серый сад, замерший в тишине и безветрии, окутанный горячей дымкой полудня. Указывают десятком рук в сторону черных крючковатых яблонь. Умолкают. И медленно, по одному, уходят, оставляют страдающего далью совсем одного, наедине с Серой тишиной.

По земле снуют юркие желтоглазые ящерицы. На валунах греются змеи. Тут и там изредка мерцает бело-голубая бабочка. Где-то вдали звенит колокол. Вздымая пыль, одинокий всадник скачет по полю. По тропинке вдоль пастбища продвигается повозка, запряженная ослом. А здесь, на склоне горы, черные стволы яблонь со столетними старушечьими горбами упрямо тянутся к небу, не утратив надежды получить долгожданный дождь и прохладный ночной ветер. Войлочные завязи не толще мизинца, по две, по три таятся в пыльной листве. Раскаленная топкая тишина окутывает серые кроны яблонь-старух. Оставшись с ними один на один, захворавший странствиями долго стоит и смотрит. Потом трогает сухую ветку, похожую на обугленный палец. Отрывает и прячет в ладони шершавый на ощупь, ломкий, хрустящий лист яблони. С этого момента тоска медленно отпускает. День за днем такой человек перестает заглядываться вдаль и часто приходит сюда, на северную окраину, помолчать наедине с тишиной Серого сада. Посмотреть, как пять крючковатых яблонь упрямо держатся за валуны склона своими корнями. И никто не покидает Тот поселок. И никто никогда не уезжает из этих мест к далекому морю.

Канатоходцев Того поселка заранее обучают падать. Только они в долине и далеко за ее пределами знают, как упасть и не разбиться насмерть от удара о каменистое дно ущелья. Искусству падать в Том поселке учат только своих, а от чужих премудрости и тайны скрывают. В этом заключается особая оборонная хитрость Того поселка. Всех его жителей перед первым шагом с земли на канат учат группироваться при падении. Учат выпускать ношу, отпускать тревогу и страх. Но самое главное – обучают сильно и яростно хлопнуть ладонями о землю за несколько секунд до удара грудью, спиной, боками. Тогда удар падения с высоты будет смягчен в сотню, в тысячу раз. И отделаешься в крайнем случае переломом ребра, вывихом предплечья, неопасным ушибом, несколькими синяками. Конечно, трещина отчаяния всегда возникает внутри упавшего, окутанная ледяным сумраком, воркованием стаи голубей, молчанием сжатых до крови губ. А потом, после падения, если оно не окажется точкой, если не сольется с последним вскриком – эту трещину заполнит море. Оно хлынет туда неукротимо, руша все на своем пути, лавиной, валами. Оно разляжется внутри горьковатым шумом, покоем и трепетом. Поэтому падавших можно без труда отличить от остальных канатоходцев. Сквозь их лица проступают холодноватые и насупленные лики морских божеств. Их поджарые тела утрачивают признаки возраста, пола, принадлежности к народам, сластолюбивые черточки, томность и лень. Все они немного похожи друг на друга невозмутимой глубиной взора, тайной запинкой испуга, горьковатыми морщинками в уголках губ, растревоженным бесстрашием.

Вход на канат охраняет сторож, бывший солдат, теперь – седеющий отец семейства. Насупленный и молчаливый, он целый день сидит на деревянной табуретке, под огромным выцветшим зонтиком от солнца. Читает газеты, пьет воду из пластиковой бутылки, отгоняет слепней веткой полыни и рассматривает всех вокруг внимательно, до самого дна. Его невозможно упросить или разжалобить. И мольбы будут бессмысленны. И подкупать его бесполезно. Пока экзамен по падению не сдан, на канат