Шрифт:
Закладка:
Самое же существенное, что с такими анкетными данными (про «исключенного подпоручика») я автоматически исключался из списков любых государственных служащих вообще и возможных будущих дипломатов в частности. Про это я узнал только летом 1950 года при распределении третьего выпуска МГИМО. Максимум, как уже говорилось, что мне светило — это любая из двух древнейших профессий, на выбор. Что дважды и произошло — сначала формально при распределении (но не состоялось), а затем, спустя буквально несколько лет — фактически, силою и логикою самой жизни. Правда, по части первой древнейшей профессии на меня вряд ли кто мог позариться, да я и не подходил тут сам не только по анкетным данным. Зато во второй прошла добрая (в буквальном смысле этого слова) половина моей жизни — жизни профессионального журналиста.
* * *
Я думаю, что интуиция моих работодателей их не подвела. Нет, не в смысле, что я попросил бы политического убежища за рубежом или продался бы за доллары, будучи «любым московским дьяком», как это сделали сотни, если не тысячи людей со сплошными «нет» в своих анкетах. Не мог я предать свой народ, каким бы он ни был. Потому что я — частица этого народа. И частицей другого народа (неизбежно второсортной) мне, по самому характеру моему, ни за что не стать.
Не мог бы я предать и родной страны, потому что Родину предают, по моим понятиям, только выродки. Не мог предать даже государства, возникшего тысячу с четвертью лет назад на территории родной страны. Не мог предать сначала родного и любимого товарища Сталина, затем вполне чужого товарища Хрущева, и, наконец, явно враждебного товарища Брежнева. Это запрещало мне понятие о Чести, хоть я и потомственный крестьянин, а не дворянин. Присягнут на верность хоть Петру III, хоть Николаю II, я не стал бы перебежчиком ни у Екатерины, ни у Ленина.
Да что там такая мелочь, как цари и генсеки? За полвека с лишним своей служебной жизни я не предал ни одного из десяти директоров, одного ректора и двух президентов, под началом коих довелось служить. Не говоря уже о простых завах и замах. И это, несмотря на то, что двое из тринадцати явно недолюбливали (хотя и терпели) меня. И только против одного я открыто восстал (точнее, бежал, как от чумы) за совсем уж беспредельное хамство частного хозяйчика. Но ведь открыто восстал, а не предал. И, сбежав, не мстил: самодур сам вырыл себе могилу горьким пьянством.
Работодатели чисто интуитивно угадали другое. Они внутренним чутьем догадались, что, взрослея, я сначала начну глупыми советами помогать товарищу Сталину быстрее построить коммунизм, потом, поверив в «оттепель» 1956-го, начну, вместе со всеми «шестидесятниками», строить химеру «социализм с человеческим лицом», потом ударюсь в «легальный антимарксизм» (формула Отдела науки ЦК КПСС) и тем самым внесу посильный вклад в крушение враждебного мне и человечеству (человечности?) государства, наконец, трижды попытаюсь составить конструктивную оппозицию шайке остапов бендеров, дорвавшихся до власти в России.
Если бы работодатели проморгали и дали реализоваться моему виртуальному служебному формуляру (помните, министр иностранных дел СССР, да еще во всемирном масштабе?), то у Брежнева, Горбачева и Ельцина заметно прибавилось бы хлопот с таким Дон Кихотом.
А так — как в песне: «что было, то было: закат заалел…»
Сколько получали и почем покупали в 1948 году
В одной из предыдущих глав мы пытались разобраться с поражающим воображение вопросом: как могли существовать москвичи (и не только они) в мире 30-х годов, как вообще можно было жить без холодильника, телевизора, мобильника, компьютера, не говоря уже о таких пустяках, как отдельная квартира, личная автомашина и прочие мелочи жизни. Понятно, что я, будучи баловнем в однодетной семье, плохо представлял себе доходы и расходы. Знал только, что за мороженое надо платить от 10 до 20 копеек, а за эскимо — целых сорок. На том же уровне располагались кино и прочие удовольствия. Жизнь моя сложилась так, что до самой вузовской стипендии мне даже карманные деньги никогда не требовались. Просто выдавали сначала гривенники на мороженое или кино, а потом — рубли на складчину или подарок другу на день рождения.
Я не стал бы возвращаться к этой теме и применительно к послевоенным пятнадцати годам (1946–61), после чего, как помнят те, кто постарше, резко изменился в цене рубль (новый — за десять старых) и началась революция покруче Октябрьской: массовый переход от сельского к городскому образу жизни. Если бы в моих записных книжках тех лет случайно не наткнулся на страничку, где был расписан мой студенческий месячный бюджет образца 1947/48 года, накануне отмены карточной системы. Что, правда, мало изменило уровень жизни подавляющего большинства населения страны. Эта страничка вызвала лавину воспоминаний и мыслей, каковыми делюсь с читателем.
Прежде всего, надо уточнить реальные масштабы помянутой странички. Нельзя забывать, что в 1946–1955 гг. СССР был не тот, что в 1921–1929-м, но гораздо ближе к этим годам, чем к тому, что получилось после 60-х — 70-х. В 20-х годах 9 из каждых 10 человек жили в избах (хатах, саклях — в том числе в малых городах и по окраинам крупных). А 9 из 10, живших не в избах, мыкались в бараках или «коммуналках» по полсотни душ на один унитаз и на один кран в общей кухне. В свою очередь, ничтожно малая доля оставшихся делилась в той же пропорции на подавляющее большинство живших по принципу «одна семья — одна комната» (в квартире из двух-трех комнат) и совсем уж единицы живших по принципу «одна семья — одна отдельная квартира».
В 1946–1961 гг. большинство населения все еще жило либо в деревне, либо как в деревне. Оно, как крестьянство в дореформенной России, делилось на две категории. Тогда это были крепостные и государственные (удельные и т. п. лично не закрепощенные) крестьяне. Теперь (1946–1955 гг.) это стали колхозники, либо «совхозники», мало чем отличавшиеся от поселково-городских низкоквалифицированных или вовсе не квалифицированных «разнорабочих» в тех же избах.
Первых силой заставляли работать без зарплаты, только
