Шрифт:
Закладка:
Как Пруст отбирает героев своих статей? Нельзя объяснить выбор ни нацеленностью на тематику Сент-Бёва (тот успел высказаться практически обо всех современниках), ни, что еще удивительнее, писательскими ориентирами автора.
«Против Сент-Бёва» – едва ли не единственный образец прустовской литературной критики, не обусловленный каким-либо внешним поводом. Чаще всего Пруст работал в рамках литературной журналистики, то есть писал либо в ответ на конкретный запрос, либо по следам события (выхода книги, приема, юбилея), и героями его статей и рецензий обычно становились литераторы его личного круга – знакомые, друзья, менторы (каким он рисовал, скажем, Робера де Монтескью). К слову, нередко статьи Пруста вызывают удивление и даже досаду биографов и критиков, которым бывает трудно смириться с тем, что автор одной из величайших модернистских книг тратил время на размышления об авторах и художниках третьего ряда. Почему он выбирает Анну де Ноай или Пьера Лоти? Почему он игнорирует передовой край искусства своего времени и зачарован Гюставом Моро? Пруст написал о стихах Монтескью больше, чем обо всех великих символистах вместе взятых.
На другом полюсе есть в круге интересов Пруста сверхзначимые для него и неоспоримые для большинства его читателей величины, о которых ему определенно было трудно высказаться в критических жанрах: это прежде всего Флобер и Достоевский. Лишь в последние годы жизни уже достигший первого признания романист закончит после нескольких брошенных заметок большую статью «По поводу „стиля“ Флобера» и откликнется на просьбу написать об авторе «Преступления и наказания» (Толстой, стоит заметить, Прусту-критику давался легче). Личный «канон» Пруста поэтому установить можно только с большими оговорками. Тем не менее тематическая непредсказуемость критической прозы Пруста не означает, что под ней совсем нет общего фундамента.
Можно заметить, как на пути к «Против Сент-Бёва» писатель, сохраняя кажущуюся нелогичность при выборе тем, постепенно всё больше отклоняется от образца, которому он в той или иной степени подражал в своих ранних статьях, – стиля «импрессионистической критики», характерной для эссеистики Анатоля Франса и статей критика Жюля Леметра, одного из самых заметных претендентов на опустевшее место Сент-Бёва. В их очерках и рецензиях доминирует лирический, даже нарочито «любительский» тон, свободный от околонаучной серьезности. Неслучайно именно Франс поддержал молодого Пруста, подарив ему в качестве благословения предисловие к «Утехам и дням». Уже в этой книге Пруст предлагает свою версию критического импрессионизма в поэтическом цикле «Портреты художников и музыкантов»: стихотворения в нем строятся как серии свободных ассоциаций, вызванных Шопеном или Глюком, Ватто или Ван Дейком.
В «Против Сент-Бёва» и в более поздних статьях, не снижая внимания к нюансам читательских или зрительских впечатлений, писатель берет на себя более активную роль, балансируя в своем отношении к гениям прошлого между увлеченностью мастерами и солидарностью с собратьями. Выступить против влиятельного критика у Пруста означает также выступить в защиту неверно понятых авторов. По какому принципу он отбирает подзащитных? Герои основных, наиболее законченных текстов в «Против Сент-Бёва» – Нерваль, Бальзак, Бодлер – выстраиваются в непривычный ряд, пусть он и ближе к современному образу истории литературы, чем герои других статей. Составить по этому списку (как, впрочем, и вообще по темам эссеистики Пруста разного времени) точное представление о личных ориентирах писателя сложно. Отсутствие Жорж Санд и Теофиля Готье, оставленный на полях Шатобриан – свидетельства тому, что не каждого значимого для него автора Пруст готов сделать главным героем критического эссе. И наоборот, внимание к Жерару де Нервалю читателю «Поисков» покажется неожиданным: в романе о Нервале прямо напоминают лишь две отсылки.
В статьях мы можем вычленить основания и более глубокие, чем защита любимых авторов от нелюбимого критика. В Нервале, Бальзаке, Бодлере взгляд в духе Сент-Бёва видит угрозу целостности; все они по совершенно разным причинам кажутся агентами хаоса, недостойными академических почестей; им приписывают избыточность, беспорядок, отщепенчество. Пруста же привлекает неочевидная, странная связность в их произведениях. Из Нерваля он выбирает «Сильвию», историю трех ипостасей одной обреченной любви; у Бальзака он находит «тетралогию», внутренний цикл в «Человеческой комедии», позволяющий зарифмовать ее с трудом Вагнера (параллель эта встретится и в «Поисках»); Бодлер оказывается протеическим поэтом, в чьих строках распознаются все романтики, парнасцы и декаденты сразу. Пруст не то чтобы хочет собрать свою альтернативную Академию: он ищет в литературе прошлого опоры для своей главной книги, еще едва наметившейся, но уже стягивающей к себе абсолютно всё; ищет таких же, как он, собирателей тайных соответствий и нестройных перекличек.
Почему именно в спор Пруста с СентБёвом вторгается стихия романного письма? Пруст инстинктивно ускользает от соблазна победить оппонента на его поле, то есть написать книгу от имени более совершенного, лучше информированного критика. Вместо этого Сент-Бёву противопоставлена серия персонажей, во главе которых сам рассказчик (мы уже угадываем романное расслоение ведущего голоса на собственно авторский и принадлежащий намеченному пунктиром герою). Манера читать, читательские предпочтения, излюбленное место и время для чтения – всё это мы узнаем о прообразах нескольких действующих лиц «Поисков» раньше, чем автор окончательно определится с их именами, семейными и любовными историями, мнениями и секретами. Так, все они читают бальзаковские романы, но каждый по-своему. Будущая Жильберта – поклонница Бальзака, у которой увлечение книгами приводит в действие мощный механизм фантазии, преображающий ее жизненное пространство. Будущий герцог Германтский – простодушный коллекционер книжной серии, которую он всю приписывает тому же Бальзаку, втягивая случайно в «Человеческую комедию» ряд каких-то далеких от нее романов в похожих обложках. Маркиза де Вильпаризи (в романе подруга бабушки рассказчика и живой анахронизм, осколок прошлого века) обретает свои первые черты, наоборот, в нелюбви к бальзаковским вольностям в отношении «реальности». В одной компании с ними на полях является и призрак Оскара Уайльда, оплакивающего Люсьена из «Блеска и нищеты куртизанок». В центре же этого пока еще маленького и фрагментарного сообщества – главный герой и его мама. Их привязанность и взаимопонимание предопределены общей библиотекой: без пауз и уточнений мать говорит с сыном репликами из классиков, сын с матерью – бодлеровскими строчками. Воображение Пруста породило эфемерную альтернативу «республике словесности» и другим утопиям интеллектуалов: мир, где все начитаны, все дышат книжными фразами и примеряют роли литературных героев, но из всех литературных институций какой-то вес имеет, кажется, лишь популярная газета Le Figaro, в которой рассказчик напечатал свою статью о Сент-Бёве.
Трагикомическое воспоминание о Уайльде, провидящем свою судьбу в бальзаковском герое, дает ценную подсказку.
