развития». Загадка писателя, втайне выросшего из третьестепенного персонажа литературной жизни рубежа веков в одного из столпов модернизма, поддерживала вокруг «Поисков» романтический образ необъяснимой, пришедшей ниоткуда гениальности. Предшествующие тексты, пробы и ошибки, поступательное строительство с этим образом не совсем согласуются – а реальность установила, что развитие было, медленное и трудное.

Сюзи Мант-Пруст, племянница и единственная наследница писателя, в 1949 году предоставила доступ к архиву, в котором, помимо собственно рукописи романа, хранились беспорядочные отрывки, оказавшиеся недостающими звеньями творческой биографии. Первой значимой находкой стали черновики несостоявшегося романа, которому Фаллуа в трехтомном издании 1952 года дал заглавие «Жан Сантей», по имени главного героя. Несмотря на (часто спорные) попытки издателя извлечь из хаоса черновиков прообраз большого повествования, сюжетные и тематические переклички с главным опусом Пруста не снимают впечатления непреодолимой пропасти между «Сантеем» и «Поисками». Настоящим ключом к пониманию того, как Прусту удалось стать романистом, стал другой, более скромный по замыслу проект.

В 1908 году Пруст, всё больше жаловавшийся на слабое с детства здоровье, безуспешно пытался найти себе место в литературном мире. В активе у него к этому времени совсем немного: забытая эстетская книга «Утехи и дни», светская хроника, небольшие статьи без явной программы, часто посвященные книгам друзей и покровителей, переводы из Джона Рёскина – всё это выглядит случайными заметками на полях очень узкой, замкнутой на себе культуры, доживающей свои последние годы. Неудивительно, что очередная идея Пруста двумя издателями была сразу отвергнута. Он задумал вызывающе неактуальную книгу статей, построенную вокруг дискуссии с давно умершим знаменитым критиком и размышлений о нескольких писателях XIX века. «Против Сент-Бёва», вернее, черновики незаконченного сборника с таким условным названием, выйдет в редакции Фаллуа в 1954 году. Сам Пруст не посчитал нужным или возможным использовать эти черновики, когда на волне успеха второй книги «Поисков» (в 1919 году она получила Гонкуровскую премию) опубликовал некоторые свои статьи о литературе.

Чем же отличается «Против Сент-Бёва» от других опытов Пруста в роли литературного критика? С первой страницы и в каждом из набросков статей текст здесь развивается словно в двух измерениях. Первое – попытка целостного высказывания о смысле литературы, о разных способах чтения, об отдельных авторах, то есть набросок даже не критической, а теоретической работы, местами явно опережающей свое время. Второе – черновик художественного повествования в автобиографической форме: в нем действуют рассказчик-персонаж, а не стандартный условный автор эссе, его мама, вымышленные действующие лица, в которых читатель «Поисков» без труда угадывает очертания знакомых героев – герцога и герцогини Германтских, Жильберты, Франсуазы. Складывается впечатление, что Пруст начинает писать роман прямо внутри статей, поначалу никак не разграничивая несовместимые жанры.

Такая двуслойность рукописи стала почвой для десятилетий научных споров о том, как ее следует публиковать. Версия Фаллуа (так же он поступил до этого и с «Жаном Сантеем») была нацелена на создание произведения, которое было бы понятно и привлекательно для читателей «Поисков», даже если это требовало принимать иногда рискованные решения и навязывать неупорядоченному источнику редакторскую композицию. В 1971 году, в разгар празднований столетнего юбилея Пруста, в престижной серии «Библиотека Плеяды» вышла другая редакция, подготовленная Пьером Клараком по результатам огромной текстологической работы. В ней более жестко разведены наброски статей и наброски романа – так, чтобы читатель мог увидеть первоначальный замысел «Против Сент-Бёва»; поэтому часть текстов из издания Фаллуа теперь были исключены из книги. С другой стороны, к этому времени было подготовлены к печати множество других набросков Пруста, и теперь на их фоне статьи в «Против Сент-Бёва» мы можем рассматривать как этап долгого и сложного процесса. Выяснилось, что с юности и до смерти (в том числе и одновременно с работой над подготовкой к печати частей романа) Пруст настойчиво возвращался к гибридным жанрам, колеблющимся между художественной прозой, критикой, эссеистикой – а также стилизациями и пародиями, биографическими заметками, салонными репортажами. Принято читать их как подготовку к роману, но и отдельно от истории «Поисков» у этих экспериментов есть и свое литературное обаяние, и свой смысл. Привычному уже образу Пруста как автора, писавшего всю жизнь один роман, можно дать одно уточнение: может быть, не один роман, а облако текстов, всё время сопротивлявшееся рамкам издательских и редакторских правил, жанровых норм, представлений о первичном и вторичном, главном и второстепенном в литературе. Современному читателю такое видение сочинений Пруста должно быть интуитивно ближе, чем критикам и ученым ХХ века. «В поисках утраченного времени» в любом случае вынуждает нас принимать неясные границы между частями, не вполне завершенные эпизоды, навязчивые повторы – неизвестно, случайные или задуманные. Идея Фаллуа, не стремившегося к ясности жанровых рамок, остается жизнеспособной.

Что означает прустовское «против» в названии книги? Спор писателя с критиком – сюжет вполне понятный, но Пруст выбрал для себя неожиданного оппонента. Шарль Огюстен де Сент-Бёв (1804–1869), очень плодовитый и популярный французский критик и гораздо менее успешный поэт, к литературной полемике начала ХХ века никакого отношения уже не имеет. «Метод», который Пруст приписывает Сент-Бёву, – по сути, распространенный и по сей день биографический подход к толкованию литературных произведений. Сент-Бёв использовал факт личного знакомства со всеми крупными авторами своего времени как допуск к их творческой кухне и свои суждения обосновывал не самым глубоким, но вполне связным психологическим анализом. Поколению Пруста уже должно было быть очевидно, что метод часто давал сбой: Сент-Бёв не оценил по достоинству ни Флобера, ни Бодлера, чьи имена составляют символический центр литературных дискуссий рубежа веков. Тем не менее имя критика в 1900-е годы еще было окружено почтением: стимулом-раздражителем для Пруста послужило празднование юбилея Сент-Бёва и посвященная ему хвалебная речь Поля Бурже. Пруст, по-видимому, чувствует чем-то опасную для него власть давно умершего соперника: скорее не в распределении актуального литературного капитала, а в способах чтения, в понимании смысла писательского труда.

Ошибки Сент-Бёва служат для Пруста доказательством необходимости пересмотреть сам вопрос об отношениях между искусством и реальностью. В никем не замеченных ранних статьях начинающий писатель уже определился со своей эстетической теорией. Положения ее во многом точно предвосхищают более поздние идеи критики и даже теории литературы ХХ века: авторская функция в тексте и реальный человек, чье имя стоит на обложке, никогда не идентичны; искусство автономно и управляется собственными внутренними законами; непосредственный читательский опыт более ценен, чем авторитеты.

Конечно, отстаивая почти мистическую независимость подлинной реальности творчества от ложной реальности биографов и даже от самого живого автора (поскольку книгу, настаивает он, производит сокровенное, глубинное «я», отдельное от авторской персоны), Пруст невольно раскрывает свою уязвимость. Особенно явно это обнажают два голоса Бодлера в статьях: «биографический» Бодлер