Открыли яму, набитую снегом и льдом, перетаскали мешки. Караси вяло трепыхались — серебристые на белой подстилке. Полмешка рыбы Нитягин оставил снаружи.

— Часть отдам Марье-медведице, часть — Крупене. — Постоял, подумал. — Крупеня карасям не очень обрадуется. Ему стерлядей подавай… Ну, я схожу на нефтебазу, а ты тут побудь!

…Вернулся Иван Демьяныч часа через два. Он еле стоял на ломких ногах. Грудь нараспашку, сапоги в глине по самые отвороты, шапка повернута ухом на лоб. Кривлялся, щерился, цвиркал слюной. Сказал самодовольно:

— Нет, Марья — на уровне баба! И угостила, и закусить дала! Ты сам жарь себе карасей, а я тут прилягу да погляжу, как ты это будешь делать!

Пока Иван Демьяныч ходил на нефтебазу, Федор Ильич все успел просушить, накочегарил печь так, что от нее несло жаром пустыни. На дворе вечерело, ветер утих. Слышно было, как гомонятся под навесом кряковые подсадные. На той стороне Оби, в большом рабочем поселке, на стрелах и башнях погрузочных кранов зажглись огни. Проходящие мимо суда изредка подавали сигналы, должно быть, Нитягину, но он их не слышал.

Синебрюхов взял противень поглубже, уложил в него очищенных карасей, посолил, поперчил. Поместилось всего четыре. Крупная рыба попалась им на «нитягинском» озере!

…Иван Демьяныч лежал на диване, потом перелег на засаленную кровать. Подрыгивал неразутой ногой, поглядывал. Когда караси изжарились, он вскочил и присел к столу с важным видом, подвинул к себе все ножи, перебрал и зажал в горсти. Затем небрежно высыпал их перед Федором Ильичем.

— Возьми на память себе, какой пожелаешь! Кроме этого — с темной ручкой. Им я лосям кровь выпускаю! Когда сразу не спустишь кровь — мясо дрянь!

— И много ты бьешь лосей? — спросил Синебрюхов.

— По потребности!

Нитягин ковырял карасей вилкой, выламывая у рыбин поджаристые бока.

— Я выпью еще, — сказал.

— А я не буду! Ты заметил, какой я питок. Раз за встречу. Раз под уху. Раз от простуды. И хватит.

Иван Демьяныч все делал наперекор. Стал раздражительный, ко всякому слову Федора Ильича придирался.

— Помнишь — ты веслом меня на осенней охоте огрел? Помнишь?!

— Когда это было? Сто лет назад! — усмехнулся Федор Ильич. — И знаешь, за что? Ты мне ерша за шиворот затолкал! Пока я его доставал, он мне всю спину исколол!

Нитягин, казалось, не слышал того, что говорил ему Синебрюхов. Ивана Демьяныча развозило, как на дрожжах. Федор Ильич опять было вознамерился повлиять на приятеля, остановить его, но где там!

…Прошло еще с час. Нитягин совсем заблажил, одичал. Он нес сущую околесицу.

— Вот садану тебе… промеж глаз… Вот вдарю как…

Язык у него плохо слушался. Синебрюхов с трудом разбирал, что он говорил, пуская слюни.

— Размочалился! — сердился Федор Ильич. — Уж я и не рад, что приехал к тебе! Много ты пьешь, до безобразности! Посмотрел бы хоть сам на себя! Глаза-то дикие. Ложись-ка спать! По старой дружбе прошу.

— Я тут хозяин! Не лягу! — огрызнулся Нитягин.

— Уложу. Вниз лицом, чтобы, значит, с тобой беды не случилось. — И Синебрюхов пошел к нему.

— Не подходи! — зарычал хозяин на гостя и схватил длинный нож с черной ручкой.

Синебрюхов, не оробев, но как-то в душе содрогнувшись, стал перебирать в памяти известные ему отражающие удары. Он мог бы повергнуть Ивана Демьяныча кулаком… Мог ударить ногой в живот… Мог просто выбить нож… Но он не верил, что Нитягин сошел с ума окончательно. Прижавшись спиной к косяку, Синебрюхов цепко держал Ивана Демьяныча взглядом и думал:

«Неужели настолько осатанел?! Неужели он так меня ненавидит? Но, бог мой, за что, за что?!»

Иван Демьяныч приблизился к нему вплотную, начал похабно ругаться. Вспомнил все их прежние драки и ссоры, все былые обиды. Брызги слюны долетали до Федора Ильича. А нож мелькал и мелькал перед глазами. Сощуренный взгляд желтых нитягинских глаз выражал вот что:

«Ты побежишь! А я тебе вслед начну улюлюкать! Беги же, беги, мать твою…»

Но Федор Ильич бежать никуда не хотел. И стояли они друг против друга. Один матерился, другой с презрением молчал. И только когда Нитягин назвал Синебрюхова трусом, Федор Ильич произнес:

— Я не трус, а вот ты дурак форменный…

И в эти секунды бакенщик нанес ему удар ножом в левое предплечье. Ударил и отскочил. Боли Федор Ильич не почувствовал, но в нем все кипело. У печки лежал топор, кочерга… Что же будет тогда, если он?.. Нет-нет! Лица жены, детей ясно предстали перед ним.

«Избавь меня, светлая сила! Надо уйти! Сию же минуту! Немедля!»

…Кровь сильно смочила рукав: Федор Ильич ощутил ее липкую теплоту, особый солоноватый запах. Он сдернул с гвоздя свое полотенце, обмотал, затянул потуже. Спокойно уже и смиренно думалось:

«Бог с ней, с этой встречей… Пойти попросить перевоз, зайти к доброму человеку деду Михею. Там и вещи мои… Первым долгом, найти надо Марью-медведицу. Ничего не рассказывать ей. А если сама догадается — пусть!»

— Ты как? — спросил осовело Нитягин.

— Пошел ты ко всем чертям, — не повышая голоса, ответил Федор Ильич и ударил здоровым плечом в дверь. Вся в оковах и скобах, она подалась не сразу.

Крыльцо…

Массивный заплот…

И вот она — Обь! Открылась широкая, вольная. Холодный ветер, вдруг вновь поднявшийся, ласково, как показалось ему, стер жар с лица. Защекотало в горле…

Шел он на нефтебазу. И укреплялась уверенность в нем, что Марья ему поможет…

Мельком взглянул на небо. Низко шли многослойные тучи. Шли и не таяли. Наоборот — густели.

В эту пору они приносят здесь льдистую крупку или мокрый липучий снег.

Ненастные дороги

1

День за днем, ночь за ночью падали серые проливные дожди вперемежку с сырыми тяжелыми снегами. Изредка лужи и грязь на дорогах прихватывало робким, нестойким заморозком, наползали туманы — знобящие, стылые, седина их окутывала весь город, округу его. Машины двигались медленно, с зажженными фарами и подавали сигналы. Затяжное ненастье сковывало и подавляло.

— Яким бородатый! — в который уж раз восклицал Сергей Васильевич Погорельцев. — Третья неделя без солнца и месяца, словно в подвале каком. Нормальной работы нет, одна чехарда…

Инженер Погорельцев, строитель, с немалым житейским и деловым опытом, человек по натуре живой, жизнерадостный, не любил этого вялого, оцепенелого состояния. Работы — по горло, до отпуска надо было успеть разгрести кучу дел, а тут небесная канцелярия не идет ни на какие