Не облегчили слезы душу Ивана Демьяныча. Не уняли ее и слова Федора Ильича. Жалкий, в исподнем белье, от которого клубами валил пар, закрыл он лицо руками, как от стыда, повалился на песок и стал по нему кататься.

Это был приступ отчаяния.

Тогда Федор Ильич стал опять говорить. Он укорял себя в том, что не отговорил Нитягина оставить эти лишние два мешка орехов, тоже думал, что все обойдется. Он делал предположения, как можно поднять лодку со дна реки, поднять со всем ее грузом, с ружьями и винтовкой… Вот вернется самоходная баржа, и они уговорятся с ее капитаном, заплатят ему, черт возьми! Надо только поточнее заметить место, где лодка ушла под воду… В реку полезет он, Синебрюхов, зацепит стальную проволоку, и все будет так, как быть должно…

Говоря это, Федор Ильич раздевался, снимал, отжимал одежду, развешивал ее у костра на колышки, нарубленные ножом… Всего-то у них и осталось из оружия вот эти ножи за поясом… Подкладывали в костер, держали большой огонь. Много сожгли валежника, пока не высушились… Песок далеко прогрелся вокруг костра. Подошвы ног чувствовали ласковое тепло…

Пора было двигаться. С тоской и болью посмотрели они еще раз на Тым в том месте, где их постигло несчастье. А в затылок им смотрела тайга своими пугающими глазами…

Они так и начали пробираться вниз по реке. Ну и понакорежило лесу вдоль берега! То на колодину лезли, то под нее корячились. Треск, как медведи, подняли, всполошили всех птиц и зверей. Где было чисто и твердо — бежали. Болотами же шли на ощупь. Чавкало жадно под сапогами…

В остаток этого злополучного дня одолели приличное расстояние, но желанного поселка не было видно. Скоротали ночь у огня, и только к обеду нового дня услышали запах жилья. Побежали, запыхались, и вот оно — поселение по ту сторону Тыма, печальная кромка песка, обласки, перевернутые вверх днищем, мотолодки, приткнутые к берегу, собаки, а так — ни души.

— Перево-оз! — закричал во всю матушку Иван Демьяныч, а вышло надсадно и хрипло.

— Эй! Перево-оз! — повторил за ним эхом Синебрюхов.

Кричали и ждали.

Ждали и снова кричали…

Не скоро, но видят — женщина вышла, вгляделась в их сторону. Запрыгали, замахали руками, стали горланить теперь вразнобой.

— Тая! — как ребенок, обрадовался Федор Ильич.

— Она, она! Видно сокола по полету, а женщину по походке! — веселел Нитягин. — Вот ведь! Взял человек, да и пригодился!

— Тая-а! — позвал сильным голосом Федор Ильич. — Мы это. Мы!

Женщина поправила на голове белый платок, стянула куртку плотней на груди. Похоже, она все еще старалась понять, что случилось, и что там за люди.

И она поняла — узнала людей, в движениях ее появились стремительность, ловкость. Спихнула на воду большой обласок, взяла весло и стала грести ровными, сильными взмахами.

Лодка шла ходко наперерез течению. И вылезла носом на отмель под берегом. Синебрюхов подхватил лодку и вытянул.

— Видишь мы… как, — проговорил он извинительно и несчастно.

— Вижу, страннички-горемыки, — со вздохом сказала Тая. — Чуяло мое сердце, что напугает вас Тым.

— Уж так напугал, что поджилки трясутся, — пробормотал Нитягин. — Дернул черт за ногу!

Домик, куда привела их женщина, был небольшой. За дверным косяком, на низенькой полке, стояла рация, которую питал движок, пристроенный во дворе под навесом. С полатей, как в старые времена, свешивались две любопытные ребячьи головки. Мальчики перешептывались, уставив на вошедших глазенки. В углу, на кровати, лежал ничком хрупкого вида мужчина с белесыми, встрепанными волосами. Лица его не было видно.

— Мой мужичонко, — небрежно бросила Тая. — Со сбора клюквы проспаться не может. Наглотается «наркозику» и дрыхнет.

— Чего… наглотается? — тихо спросил Федор Ильич.

— Да всякой там «яблочной», «солнцедара»! Муры, в Общем! — громко ответила Тая.

— Он у нас дрожжи с сахаром пьет! — сказал мальчик постарше.

— А тебя какой леший за язык тянет? — осердилась мать. — Без сопливых скользко. — Казалось, она нарочно распаляла себя.

— Сахар с дрожжами пить… это как? — недоумевал Синебрюхов.

— А просто все! Дрожжи, сахар, теплая вода. Разведет— выпьет! Потом горячую грелку на брюхо… Время прошло — забродило! И пьян! — Тая рассказывала об этом с приступом близкой слезы.

— Не может быть! — опешил Федор Ильич.

— Правду она говорит, — вдруг подтвердил Нитягин. — Я тоже об этом слышал. Уродство Севера!

Они все трое уселись на одной лавке.

— Мы не разбудим его? — поостерегся Синебрюхов.

— Лешего! Спит, как налим оглушенный! — продолжала яриться на мужа Тая. — Разве к обеду глаза продерет, рассолу запросит.

— На рации он работает? За метеоприборами он смотрит? — полюбопытствовал Федор Ильич.

— Когда-то работал. А года два уж — я за него. Я тут за все отвечаю! Он только по штату начальником числится… Кто поедет сюда? Калачом не заманишь! Разве что за орехами да за ягодами, и то когда урожайный год!

— Тоскливо, — вздохнул Синебрюхов.

— Зимой, в бураны — просто тошно. Да как-то об выклись. Сама я рыбу ловить научилась. Сама с ружьем в тайгу ухожу… Так и считаем дни, мотаем в клубок.

Она начала подавать на стол: картошку на сале, белый, своей выпечки, хлеб, чай и бруснику. Бутылку белой поставила — ныряла куда-то за нею за шкаф.

— Согревайтесь да закусите пока, а я баню пойду затоплю. Не заболеть бы вам после такого «крещения»..

Самоходка вернулась через четыре дня. Уже появились забереги — тонкий ледок в тиховодных местах, такой чистый, будто отполированный металл. В полдень ледок таял, к утру нарастал опять, с каждым днем становясь все толще. Гуще, студенее делался воздух. Серебряная пыль инея все плотнее осыпала крыши домов, днища перевернутых лодок, песчаные отмели. На стылых, багряных зорях прямо в поселок залетали глухари. Неудержимо манило в тайгу. Собаки сами по себе убегали из поселка, загоняли на деревья белок, разрывали колонковые убежища и барсучьи норы. Лай тут и там раздавался в утреннем стынущем воздухе…

Синебрюхов с Нитягиным быстро договорились с капитаном самоходки, вернулись к месту, где затонула их лодка… С тросом нырял матрос, нырял в трико и тельняшке, чтобы не так остывало тело. Лишь на четвертый раз он нащупал ногами моторку, погрузившись с головой на минуту, удачно зацепил трос за кнехт… Тянули лебедкой, благо, такая на барже оказалась. Когда поднимали, то все, что в ней было, повывалилось, чудом осталась винтовка, да уцелела в багажнике плоская емкость с остатками спирта. Им-то и согревались — матрос от возможной простуды, остальные — от дрожи и переживаний успокаивали себя. Нитягин был рад и тому,