Прошлое в прошлом. А что ожидает его с этой женщиной, молодой, привлекательной, может, даже красивой? Замкнута, нелюдима. Спросишь о чем-нибудь — вместо ответа кивок, жест или взгляд. Большие глаза нараспашку, и смутное что-то в них, скрытное. То сядет, потупится, опустит на грудь подбородок, молчит. Она приходила в его квартиру — приберет, приготовит поесть что-нибудь немудрящее, вроде глазуньи с салом или котлет покупных, пахнущих больше дроблеными сухарями, чем мясом. Варила лапшу с курятиной, но лапша приедалась скоро… Была между ними и близость, но тоже какая-то постная, бледная, молчаливая. От такой голова не кружится, сердце бешено не стучит. Что-то похожее на ужин в столовой перед закрытием, где наспех проглотишь «дежурное» чуть теплое блюдо.

И все же чем-то Клавдия Федоровна Погорельцеву нравилась. И успокаивала его мысль о том, что в ней еще дремлет, не пробудилась женщина…

Сергей Васильевич мало что знал о Клавдии Федоровне. Родилась на Чулыме, где-то близко от Пышкино. Семья простая, рабочая. В городе Клавдия Федоровна окончила медучилище, в институт поступать не решалась, осталась работать в той больнице, где проходила практику, и работала там прилежно, в чем Погорельцев сам убедился, когда лежал к постели прикованный, весь заштопанный, в гипсе. Были у Клавдии Федоровны два брата младше ее и сестра, еще школьница. А недавно она призналась ему, что о прошлом своем никогда не жалела, ни в чем не раскаивается, ничего объяснять не намерена, что было, то было, ей двадцать семь лет, мужчин она ставит невысоко, не то чтобы презирает их, а… Погорельцев из этого сделал вывод, что Клавдия Федоровна на мужской род обижена, допытываться не стал — не в его это было характере, но покивал задумчиво, слушая ее речи, пожал ей руку. Глаза у нее увлажнились, пальцы дрогнули. Она глядела на него молчаливым и благодарным взглядом.

В тот день они у пруда развели маленький костерок, накидали в огонь старых сосновых шишек. Дым тянулся белесый, с приятным запахом смолки. Он обнял ее, привлек к себе. И сказал:

— А почему бы нам не пожениться? Сойтись мы уже сошлись, осталось поставить росписи.

— Ты так считаешь? — Мелькнула улыбка на пухлых губах, вскинулись брови, и она тут же, как обычно, потупилась.

— Ну в самом деле! Мы давно не чужие. — Сергей Васильевич поцеловал ее щеки, приник к губам. Они не разжались в ответ, и взгляд был бесстрастным.

Его не обидело это. Не всегда же она с ним будет такая скрытая, скованная — прорвутся наружу чувства, растопится холод, заговорит в ней душа. И только он так подумал, как прижалась к нему вдруг Клавдия Федоровна, прильнула щекой к щеке, заплакала тихо. Слезам ее он не мешал, не спрашивал, по какой кручине она перед ним печалится — вину ли оплакивает, страшится ль чего, а может, и просто радуется, что все у них кончится делом — не пустой болтовней.

Поплакав, отошла от него, спустилась к пруду, зачерпнула в ладонь воды, омыла лицо, утерлась платком. Ресниц она тушью не подводила, губы не красила. Погорельцеву нравилось это. Татьяна Максимовна тоже не увлекалась косметикой, только волосы ходила обесцвечивать в парикмахерскую — рано седеть начала.

— Пойдем в дом топить печку и ужин готовить. Я что-то проголодался. — Погорельцев подал ей руку, и они пошли в гору по тропке.

На полянах цвели первые одуванчики.

— Сорняк, а полезный, — сказала она. — Из корней можно делать пикантный салат.

— Неужели?

— Да. У меня есть рецепт. Правда, с этим пикантным салатом много возни, но когда-нибудь стоит попробовать…

Прошла весна — затяжная, холодная, миновало лето — не жаркое — с дождями и грозами, наступил погожий сентябрь. Впервые повез Погорельцев Клавдию Федоровну в родную деревню.

Свекор обнял свою новую сношеньку, поцеловал, прослезился. Сергей Васильевич так и не понял, почему плакал отец: радость ли душу старика тронула или печаль по Татьяне Максимовне, которая прежде была ему мила и люба.

Наутро старик повел сына с женой на болото по клюкву. Держалась хмурая погода без ветра, мошка-мокрец наседала тучами, лезла в глаза и уши. Скоро лица у городских вспухли и покраснели. Пухлые губы Клавдии Федоровны так и пылали, а мочки ушей стали малиновые с синевой. Но она клюкву брала, не бежала к костру под дымок. Наедине отец сказал сыну:

— Терпеливая. Ежели уживетесь и появятся детки, то и жалеть не об чем…

Ребенок у них появился: черноглазая Оленька. Погорельцев бережно нес из родильного дома белый в кружевах сверток, а Клавдия Федоровна, побледневшая, с заострившимися скулами, глухо жаловалась:

— Мучительно рожать в первый раз да еще к тридцати годам.

Погорельцев похвалил Клавдию Федоровну, над собой пошутил, что он «молодой папа и вполне счастливый».

— Ты сына ждал, а родилась дочка, — обронила чуть слышно жена.

— Я, знаешь, рад, Клава! — ответил Погорельцев, перешагивая через апрельскую лужицу. — Пусть нынче девочка, в другой раз будет мальчик.

— Нет уж! — она почти вскрикнула. — Я этот ад стороной обойду.

Он промолчал, но слова Клавдии Федоровны задели его. Когда подошли к подъезду, не удержался:

— У матерей наших было по четверо-пятеро…

— Лишнее ты говоришь. С меня одного предостаточно.

Оленьке пять миновало, а Клавдия Федоровна и не подумала отступить от тех своих слов. Погорельцев, достаточно изучив характер, натуру жены, особенно не настаивал. Да тут еще жизнь у них осложнилась: супруга начала отчего-то страшно худеть, все висело на ней, она сделалась угловатой, костлявой, в больших глазах накрепко затаился испуг. «Что же такое со мной происходит? — казалось, спрашивал ее взгляд. — Что меня ждет?» Былая нерасторопность, медлительность Клавдии Федоровны переросли в болезненность, апатичность. Она стала ругать свою профессию, которую раньше хвалила. Стирка белья и кухня ей были в тягость. С охотой она только шила, кроила, вязала и перевязывала из шерсти. К этому страсть ее не угасла, а даже усилилась. Случались порывы души, своего рода взлет одержимости, когда Клавдия Федоровна бралась за приготовление плова, котлет, голубцов по рецептам, начинала придумывать замысловатые торты. В поток этих страстей попадал Погорельцев: в фартуке, тоже возбужденный, он прокручивал мясо, обваривал капустные листья или взбивал сливки с сахаром. Плову и голубцам Погорельцев был рад, от тортов отворачивался: сладкое, сдобное он не любил. Ему нравились щи пожирнее, с капустой, морковью и пережаренным луком, с добавкой томатной пасты и острых приправ; соленое сало с чесноком и мягкой, сочной «шкиркой»; тушеное мясо с картошкой и все теми же обжигающими приправами. Когда эти блюда готовила Клавдия Федоровна, получалось почему-то невкусно. Не упрекая жену, не