— На разных, дочка…

Он как-то привез из тайги пять глухарей — старых, тяжелых петухов в темно-бурых перьях, с мохнатыми сильными лапами, краснобровых. Клавдия Федоровна села ощипывать их на кухне, он стал помогать, но его срочно вызвали к директору домостроительного комбината. Вернулся домой он часа через три, застал жену плачущей, в ворохе перьев и пуха.

— Что с тобой?

— Сорвала кожу с пальцев об эти железные перья!

— Ладно. Я больше не буду стрелять глухарей…

Тяжелый взгляд, ухмылочка нервная, и застучали по полу каблучки, зацокали, словно козьи копытца. И видел он в приоткрытую дверь ванной комнаты, как умывалась она, как двигались ее острые локти, как дрожали выступающие коленные чашечки.

В такие минуты Погорельцева охватывала глубокая жалость к жене. Он сразу же вспоминал все доброе в их отношениях, отметал, как сор, дурное, нерадостное, досадное. Подвижная, чуткая была у него душа. Живо представлялась ему Клавдия Федоровна другой — шутливой, веселой, заботливой. Да, выпадали и такие минуты в его новой семейной жизни. И тогда он просил ее:

— Будь нежной, доброй. Неужели так трудно?

Она обещала и забывала свои слова.

Чем поддержать здоровье?

Мед пила. Масло он ей доставал облепиховое. Пивными дрожжами пользовал. А толку не было. Даже сказал сам себе иронически: «Не в коня овес, не в бабу корм!» Пожаловался недавно при встрече отцу. Старик выслушал, погладил свою круглую стриженую голову со смешно оттопыренными ушами, подумал, ответил:

— Достань медвежьего жира побольше, и пусть твоя Клавдия попьет его вдосталь. От такого снадобья много пользы бывает. Я знаю людей, кто на ладан дышал, а потом от медвежьего сала выправился.

— Яким бородатый! — вскинулся радостно Погорельцев. — Все перепробовал с ней, а про это забыл. Поедем с Сербиным добывать косолапого!

— Помог бы вам, да старость мешает, — посожалел отец.

— Не беспокойся. Управимся…

2

Владимир Изотович Сербин был его сверстником. Лет восемнадцать назад их сдружила охота, ночевка в стогу близ озера, на котором они караулили уток на перелете. Понравились Погорельцеву в Сербине простота и открытость. Работал Владимир Изотович слесарем на заводе, вел настройку-наладку каких-то точных приборов. Стрелял он лучше Сергея Васильевича, часто в трофеях его обходил, но добычу всегда делил поровну. В нем не было жадности, и Погорельцев не отличался ею. Согласие вышло у них на редкость, друг без друга они уже не могли обходиться, каждый год брали отпуск вместе весной или осенью. Бывали они и в родной стороне Сергея Васильевича, ездили на погорельцевских «Жигулях» за полтораста верст — сначала за Томь, а там и за Обь. Теперь и не сосчитать, сколько раз это было, но первое путешествие в памяти сохранилось ярко.

Теплая осень стояла, с парными туманами по утрам, не то что нынешняя — промозглая, слякотная. С рассветом отправились в путь. Сосновый бор, чистый и мшистый, молчаливо стоял по обе стороны дороги. Опустили стекла: смолистый воздух наполнил салон машины.

За Обью хвойный лес кончился. Медью горел осинник, желтел березняк. Продольные листья ветел лежали, топорщась, на влажной земле, на ровных чистых полянах, подобно ковру.

Дорога пошла гривами. В одном месте, за оврагом, надсадно рычал бульдозер. Когда сбрасывали обороты, слышались возбужденные голоса. Издали Погорельцев увидел, как на солнце блеснул нож бульдозера. Донесся собачий лай.

— Стоп! — сказал он. — Пойдем за овраг. Я знаю, чем они там занимаются. Отец рассказывал мне про такую «охоту»…

Полезли через колючки шиповника, поднялись по овражьему склону. В отдалении, у кромки бугра, елозил бульдозер.

— И не совестно вам?! — закричал Погорельцев.

Бульдозер замер. Из кабины высунулся сухощавый

молодой парень, шмыгнул носом, сплюнул.

— Чего орешь — людей пугаешь? — огрызнулся тракторист, продолжая нагло поглядывать на подошедших.

На куче взрытой земли стоял плотный, коротконогий мужчина в новенькой телогрейке и старой ондатровой шапке. Тяжелая желтая глина облепила его сапоги, колени. Рядом копались собаки, по уши зарываясь в сырую нору.

— Закурите? — спросил тяжеловесный мужчина, вытряхивая сигареты из пачки.

— Некурящие, — сказал Погорельцев.

Толстяк подмигнул красным, припухшим глазом.

— Барсуков пропасть тут! Давай, Вася! — махнул он рукой. — Срежем еще один пласт, небось, покажутся!

— Во-первых, барсук находится под запретом. Во-вторых, это варварский способ охоты, — внушительно произнес Сербин.

— Сами-то кто такие? — тугим голосом спросил толстяк.

— Горожане. — Погорельцев поманил его в сторону. — Я помню вас. Вы прораб семнадцатой мехколонны! Шатохин ваша фамилия?

— Да, — не смутился, но как-то обмяк прораб.

— А я инженер Погорельцев, из домостроительного.

Помню, выступали вы на одном совещании, ругали поставщиков…

Шатохин мотнул раза два головой, как бы удивляясь такому неожиданному стечению обстоятельств, бросил в глину недокуренную сигарету, повернул широкое, побагровевшее лицо к трактористу, распорядился:

— Закапывай яму назад! Да осторожнее — не подави собак! Ну живее, Васек, веселее! Кто бы спорил, только не мы…

Бульдозер начал лениво сгребать комкастую глину назад. Отпугнутые от норы собаки бестолково метались по сторонам, лезли под наползающий вал, обиженно лаяли. Погорельцев и Сербин, по-хорошему распрощались с Шатохиным, возвращались к машине молча. Потом Погорельцев заговорил:

— Мужик, насколько я знаю, толковый, а вот потянуло побезобразничать. Но ведь устыдился! Видел, как он сменился с лица, когда я сказал, что видел его?

— Может, не от стыда — от досады, что помешали, — усмешливо заметил Сербин.

— Не думаю. А впрочем, черт его знает! Беда, какие горе-охотники есть…

Часа через два, одолевая ухабы и рытвины на глухом проселке, приехали они в родной дом Погорельцева. Ночевать не остались, ушли с бреднем и ружьями на луга, соорудили шалаш на чистой выкошенной гриве меж двух озер. Уставленные стогами луга зеленели сочной отавой. Чей-то стреноженный конь одиноко стоял по ту сторону круглого озера. Стало натягивать тучи, воздух влажнел. И дождь долго ждать себя не заставил. Сперва накрапывало, сеяло мелко в безветрии, потом зашуршала трава на крыше их шалаша, волнами заходила осока возле озер, блеснуло и прогремело вдруг. Стреноженный конь сделал несколько неуклюжих скачков в сторону тальниковых кустов и замер, как вкопанный. Дождь лоснил его сытую черную спину, скатывался с крутых боков. Шкура взблескивала при вспышках молний… Гроза гуляла над скошенными лугами почти всю ночь, поздняя, непредвиденная гроза…

Они не спали — лежали и слушали, как громыхает и льет в сплошной черноте, рассуждали о том, что бредень завтра мочить не придется: карась в грозу зарывается в ил. Вспоминали одного городского знакомого, находчивого рыбака, который додумался протянуть трактором по дну озера борону после грозы, взбаламутил, расшевелил сонную рыбу, а уж после проневодил удачно.

К