споря, Сергей Васильевич, теперь постоянно засучивая рукава, становился к плите и чудодействовал. В ход шли петрушка, укроп, сельдерей, красный перец. В рецепты он не заглядывал, брал и клал на глазок, а выходило и ароматно, и вкусно, и сытно. Клавдия Федоровна его похваливала. Погорельцев сиял. Скоро жена привыкла к такому порядку и сама в лучшем случае бралась помочь почистить картошку да оскоблить морковку. Зато она не уставала собирать и накапливать рецепты блюд. Из газет и журналов Клавдия Федоровна натаскала их целую кучу, вложила в папку, и лежала папка зашнурованной на полке у холодильника рядом с толстенной книгой по домоводству. Погорельцев каждую весну подшучивал:

— Интересно, какой он — пикантный салат из корней одуванчиков? Кислый? Вяжущий? Сладкий?

— Горький, как хина!

Клавдия Федоровна бросала на мужа пронзающий взгляд, надувала капризно губы и садилась у швейной машины в маленькой Олиной комнате, где частенько спала и сама, когда сильно недужила.

А недужила она по многу дней. И это мешало нормальной жизни.

Общительный Погорельцев, наслушавшись от старых знакомых упреков в том, что он зазнался, зачванился — к другим не ходит и сам к себе никого не зовет, — начинал вкрадчиво подступать к жене, мол, пора бы устроить дома хоть раз какой-нибудь праздник, но встречал тот же взгляд, те же сердито поджатые губы. Бывало так и в большие календарные даты, и в обычные выходные дни. Вышло так и в канун шестилетия Оленьки. Погорельцев сказал Клавдии Федоровне без всяких подступов:

— Против Сербиных ты ничего не имеешь, надеюсь. В эту субботу Оленьке будет шесть лет. Пусть к нам они придут. Все же друзья мы с ними, заходим частенько к ним.

Клавдия Федоровна задумалась, глаза ее потускнели, вязание (она довязывала себе, наверно, уже восьмую кофту) упало из рук на колени.

— Ты Сербиных уже пригласил?

— Пока еще нет. Собираюсь.

— Я устала. Мне опять нездоровится. Надо жарить, варить, стряпать. Потом убирать со стола, мыть посуду…

— Экая сложность, Клава! Я — за одно, ты — за другое. В холодильнике мясо есть, колбаса, рыба. Вот сыру купил. Обещали достать мне венгерского сухого вина. Мы, мужики, побалуемся водочкой. Ну как без людей-то жить?

Она молчала.

— Хочешь, я сам все сделаю? А Оленька любит на стол накрывать. Гостям она рада бывает. Ты разве не замечала? Тебе и заботиться ни о чем не придется. От тебя только улыбка требуется.

И не вкладывал он в эти слова ничего обидного, а Клавдия Федоровна вспыхнула, поднялась со слезами с дивана, ушла в ванную, пустила из крана воду, и послышались всхлипы.

— Тошнота, — проговорил вполголоса Сергей Васильевич и умолк на весь вечер.

Так Сербиных на Оленькин день рождения они и не пригласили. Мучило это Сергея Васильевича. Он помнил, что несколько раз заикался при них о предстоящем празднике, обещал лосятиной угостить, язями копчеными жирными. Пришлось идти извиняться, мол, жена приболела — болит голова, слабость в теле, нет аппетита.

— Сережа, ты бы ее полечил на курорте, — озаботилась жена Сербина, Валентина Августовна, женщина бойкая, пышущая здоровьем, домохозяйка отличная. — И вправду она у тебя как мощи святые!

— Роды тяжелые были, — сказал Погорельцев, повторяя слова жены.

— Такое бывает — после первого ребенка. И чтобы вернуть женщине лучший вид, надо давно было заказать второго.

— Не желает. Говорил ей о том же… — Погорельцев понурился и вздохнул.

— Поди, загонял ее по абортам! — озорно выстрелила в него глазами Валентина Августовна, усмехнулась в сторону. Крылья носа у нее расширились и покраснели.

У Сергея Васильевича выпятился кадык. Он проглотил воздух и почувствовал, что лоб покрывается потом. Прямоты, непосредственности у Валентины Августовны хватало. К этой особенности ее резать все напрямую давно уж привыкли и Погорельцев, и Сербин, и остальные, кто с ними водил знакомство и дружбу. Сергей Васильевич и теперь всерьез не обиделся, но слова Валентины Августовны задели его.

— Ты у нас в районе народный судья, и говорить тебе лишнего не полагается, — заметил спокойно и назидательно Погорельцев.

— Спасибо — напомнил, — опять усмехнулась Сербина.

— Моя жена чем-то больна, но врачи ничего не находят. Куда как паршиво в медицине у нас с диагностикой! Крутят больного, вертят, кишку заставляют глотать, а толкового ничего сказать не могут… На курорт, я ее посылал, но она не хочет. И в деревню не едет. Чтобы попить молока, поесть свежих ягод. Чего бы, казалось, проще, доступнее этого! Она какая-то, знаешь, очень домашняя.

— Верно, Сережа, — кивнула Валентина Августовна. — Хорошо, что домашняя… Ты на меня не сердись. Нам твоя Клава нравится. Не переживай.

Это она ему говорила, Погорельцову! Да он не дает жене лишнего шагу ступить, почти все по дому за нее делает. Не ругает, смирился с ее капризами. Может, оно и плохо. Может, покруче бы надо, пожестче? Вот как согласиться ему с ее отношением к друзьям? Кто ни зайдет из приятелей — стрелы в них мечет, холодом обдает. Татьяна Максимовна была у него не такая — привечала гостей, к той и в полночь зайди — скатерть выстелит. К ней вполне подходили некрасовские слова: «Посмотрит — рублем одарит». А Клавдия Федоровна если уж глянет — свой червонец достать из кармана впору и на стол выложить, откупиться от карих очей ее. Да, говорил один гость так Погорельцеву, чего там скрывать… И зарастала тропа к дому Сергея Васильевича, некому было торить ее.

В семейной жизни уступчивость не помеха. Погорельцев уступчивым был, но и перечил, бывало, Клавдии Федоровне, без заносчивости, однако. Слезы жены заставляли его отступать, и она этим пользовалась. Ему было легче пойти в ледяной воде искупаться, чем видеть, как плачет Клавдия Федоровна, как испуганно, жалобно смотрит при этом Оленька.

У себя на работе Погорельцев заматывался. Весной к служебным делам наваливались заботы по приусадебному участку. Там у него был тоже полный порядок: грядки ухожены, сорняки выполоты, кусты малины, крыжовника, жимолости подкормлены, огурцы политы теплой водой. Клавдия Федоровна большого рвения к саду и огороду не проявляла. Ягоды, правда, она собирать приезжала. Цветочки рвала…

Утехой Сергея Васильевича по-прежнему оставалась охота. Читал Сабанеева, Пришвина, выписывал журналы, где было немало ценного о любительской и промысловой охоте, рыбной ловле. Клавдия Федоровна увлечениям его не препятствовала. Когда случалось с добычей ему возвращаться — особенно не радовалась. Только дочурка бежала навстречу, заглядывала в рюкзак, извлекала оттуда трофеи. Присядет на корточки, погладит клювы и лапки, поднимет поочередно птичьи головы, спросит что-нибудь вроде этого:

— Почему они грустные?

— Я их подстрелил на охоте, — приходилось ему отвечать.

— Ты их