Шрифт:
Закладка:
— «Существует две возможные причины, почему я здесь. Ты или боишься меня, или хочешь. Но обе одинаково лестны», — передразниваю я итальянский акцент, которым была произнесена эта совершенно постановочная фраза, ожидая объяснений.
Вонка, скривив рот, продолжает вчитываться в листочек бумаги у него в руках:
— Нет. Неправильно. Ты здесь, потому что ты вышла за меня замуж. По своей воле, это важно. Надеюсь, — он косит на меня одним глазом. — По своей воле?
— По своей, — подтверждаю я. — Но я лишь повторила фразу Франчески. Что она хотела этим сказать?
— Почему бы тебе не спросить у нее, что она хотела этим сказать? — с четкостью диктора на радио отражает мои слова Вонка, снова опуская взгляд на лист и пробегая по строчкам.
— Исходя из того что я слышала, вы с ней давно знакомы, — это правда? — упорно продолжаю настаивать я.
— Правда.
— И-и?..
— Прости, я кажется, потерял твою мысль. К чему там привязано «и-и?» — Вонка сгибает листок поперек и вкладывает его назад в конверт.
— Как вы познакомились? Давно? Права ли она, утверждая, что ты или боишься ее, или… ну, или находишь ее привлекательной? Зачем она здесь наконец?
— Слишком много вопросов, — назидательно поднимает указательный палец магнат. — Иногда мне кажется, что ты воспринимаешь меня как многотомную энциклопедию. Но я кондитер, а не справочник, и вопросы — это такая скука. Ладно еще вопросы о сладостях: они бывают интересные, каверзные, но вопросы о Франческе — тоска зеленая, — он закатывает глаза. — А подслушивать в кустах и вовсе моветон. Да-да. Я всегда знал, что ты любишь поточить уши.
— Так не говорят: «поточить уши», — бурчу я себе под нос, но Вонка только отмахивается.
Рукой он подзывает недавнего умпа-лумпа в шляпе и с серебристой цепочкой часов, тянущейся к карману жилета.
— Октавиан, рад тебя видеть! Как дела в цехе Невероятно-горького Шоколада для Любителей Головоломок и Других Сложных Задач?
— Как всегда, обстановка напряженная, — сокрушенно вздыхает умпа-лумп.
— Снова политика?
— Если бы! Черные дыры. Уже вторую неделю длится бурная дискуссия о том, что случится с астронавтом, если он провалится в черную дыру. Выделились два лагеря: одни считают, что гравитация растянет его до толщины волоса, другие — что пролетев горизонт событий, он сгорит в стене огня.
Я впервые вижу такого разговорчивого, интеллигентного умпа-лумпа. Я бы смотрела на него во все глаза, не будь мне так стыдно из-за места нашей недавней встречи.
— Ну, это легко проверить! — ослепительно улыбается Вонка. — Пусть кто-нибудь возьмет стеклянный лифт: там есть кнопка «вверх», которая выведет вас на орбиту, а потом в открытый космос, и кнопка «кислород», которая подарит возможность дышать. Кнопка «гравитация», кажется, тоже была, но я не уверен.
— Да, но как те, кто не в лифте, потом узнают, что на самом деле случилось с тем, кто внутри?
— О, легче легкого, Октавиан! Пусть в лифте полетят все спорщики. Тогда все и узнают, — отрезает Вонка. — Будь добр, занеси это по дороге в цех изобретений, — нагнувшись, он протягивает умпа-лумпу конверт Франчески. — Скажи, чтобы сделали точно по рецептуре, протестировали и, как будет готово, сразу же дали мне знать.
Умпа-лумп, ослабив шелковую удавку галстука и сдержанно кивнув, спешит исполнять приказ.
— Что в этом конверте? — тихо спрашиваю я, уже ни на что не надеясь.
Но Вонка не был бы Вонкой, если бы был предсказуемым. Он хмыкает, а потом с не терпящим возражений видом протягивает мне руку.
— Пойдем, Элли.
Карманным собачкам отдают команды с той же интонацией. Ко мне, Элли. Рядом, Элли. Да и я поступаю, как выдрессированная левретка: доверчиво, безропотно и радостно хватаюсь за обтянутые лайкой пальцы. И на то есть свои причины. Когда Вонка держит меня за руку, волоча за собой по лабиринту фабричных ходов, он словно отдает мне и свое зрение тоже. И я вижу совсем другую фабрику: не скрытную, враждебную, напоенную первобытными и таинственными, подчас зловещими, восторгами и ужасами — но живую, покорную, игривую, неизменно прельщающую своим безумием. Как укрощенный волк, который лижет лицо хозяина, но откусит руку всякому другому, кто захочет его приласкать. Ладонь Вонки становится нитью Ариадны, держась за которую, я получаю допуск в сердце этого мира, откуда мне открывается тайный смысл происходящего, и я сама словно становлюсь частью окружающих меня чудес. Тогда в избытке чувств я обычно говорю Вонке, что он волшебник, на что он небрежно отмахивается тростью и пренебрежительным «Нонсенс!», произносимым уголком рта, как бранное слово.
И вот сейчас самое лучшее повторяется — он снова тянет меня за собой в сумасшедшем темпе, едва ли не вырывая мою руку из плечевого сустава, снова я чувствую себя под его покровительством. И снова вокруг огни, блеск, феерия двойственной сказочной жизни, где горечь так сливается со сладостью, что их уже невозможно разлучить, где поверить значит увидеть, где обыденностью стало необыкновенное, а таинство превратилось в тайну. И внезапно я всей душой осознаю удивительную вещь: я принадлежу этому месту. Не только в те минуты, когда Вонка ведет меня за собой, но и вообще, всегда. Так же, как Чарли, как умпа-лумпы и Бакеты, — я ему принадлежу. И снова, тайком, осторожно я касаюсь своего живота, слушая скрытое. Мы принадлежим. Отныне только «мы».
— «Комната серпентов», — читаю я надпись на кнопке лифта. — Я что-то слышала о серпентах.
— О-о! Неужели? — поджимает губы Вонка. — Странно, ведь о Великании ты узнала совсем недавно… Ну, в любом случае, прекрасно, что тебе все известно! Это значит, ты не остолбенеешь от ужаса в самый неподходящий момент.
Не успеваю я ощутить холодок подозрения, удивиться, почему я должна бояться музыкальных инструментов, и поинтересоваться при чем тут Великания, как лифт резко берет влево, и я падаю на Вонку, который стоит ровно, на обеих ногах, да еще и умудряется сохранять осанку. Страдальчески вздохнув, он мягко кладет мне руку на плечо и довольно настойчиво отодвигает в сторону.
— Как? Как ты это делаешь? — лифт замедляется и я могу нагнуться без риска совершить кувырок головой вперед и
