Когда я собираюсь уходить, она говорит:

– Помни свое место, гусятница.

Она не знает, не могла прослышать о моей ночевке во дворце и беседе с принцем в библиотеке.

– Я не забыла о соглашении, – отвечаю спокойно. – Пока ты ведешь себя честно, я тоже его держусь.

– Разумеется, – ухмыляется она. – Если не будешь, то быстро пожалеешь.

Я ухожу и спешу уже знакомыми коридорами. Сегодня мне больше никто не встретился, не было даже прислужниц Валки, но это ничего не значит: принц узнает, что я приходила. Не представляю, что он подумает. Вернее, боюсь, что точно знаю это.

Проснувшись на другое утро, я обнаруживаю, что мир укутан огромными белыми сугробами, знакомые звуки конюшен кажутся необычно глухими. Лошади, каждая в собственной шерстяной попоне, терпеливо ждут на улице, выдыхая клубы вихрящегося пара.

Придя с Фаладой к гусиному сараю, я убеждаюсь в том, о чем догадывалась раньше: когда ложится снег, птиц перестают выводить наружу. Поэтому сегодня Фалада просто наблюдает из-за ворот, как мы с Корби скоблим пол. Раскидав свежую солому, притаскиваем ведра зерна, засыпаем в кормушки и расходимся молча, как и всегда.

Мы с Фаладой вместе отправляемся к заснеженным лугам, есть в этой повседневности что-то такое, от чего я не готова отказаться, даже если ходить на пастбища больше не нужно. Дорога уже протоптана лошадьми и разъезжена повозками, так что снег перемешался с грязью. А вот от вида равнин захватывает дух.

Теперь это мир бесконечной белой пустоши, убегающей в серую пелену на горизонте. Ветер свистит в ушах, путается в капюшоне потрепанного плаща и продувает насквозь, выстуживая кости. Деревьев тут почти нет, только небольшие перелески по краям лугов и вдоль схваченных ледком ручьев трутся друг о друга голыми плечами. Они приветственно машут мне ветками, будто старые друзья после долгой разлуки, все в снежных шапках и сосульках. В глазах туманится, и по щекам бегут стынущие на морозе слезы.

Возвращаемся с прогулки мы после полудня. Я расчесываю Фаладу и от работы снова согреваюсь, в пальцах рук и ног покалывают иголочки. Я невыразимо счастлива, что он все еще в безопасности, что Валка явно не прознала о моем пребывании во дворце. С вычищенными копытами, укрытый попоной, Фалада идет за мной в стойло. Я устраиваюсь на соломе под его взглядом, не представляя, чем еще заняться.

– Заскучала?

Я кидаю в него пучком соломы.

– Не смешно. А впереди еще целая зима.

– Тогда лучше бы отыскать тебе дело.

– Ну да, – ворчу я и замолкаю, не зная, что еще сказать. Фалада тихонько фыркает и высовывает голову над дверцей стойла, навострив уши и слушая отголоски разговоров в общей комнате.

Я смотрю на него, потом на другую стену, потом на перепачканную потрепанную юбку. Чем я вообще умудрялась заниматься каждый день все эти пятнадцать лет? Я любила выбираться на прогулки пешком или верхом, но для этого теперь слишком холодно. Читала все книги, какие могла отыскать, но здесь нет ни одной. Что еще? Не могла же я только читать и гулять?

Я закрываю глаза и вдыхаю сырой лошадиный запах стойл. Наверное, я наблюдала за людьми – во время приемов, на разных слушаниях, за едой, и в прачечной, и на кухне, и даже в деревне. Читала, гуляла и наблюдала. Не хватает, даже чтобы занять пересчетом пальцы одной руки.

Фалада прядает ушами в сторону коридора. Я слышу шаги, и в дверях появляется Джоа, протягивает сложенную чашечкой ладонь к жеребцу. Не так давно я узнала, что Джоа не простой конюх, а главный, и отвечает за обе конюшни.

Фалада изучающе смотрит на него, потом наконец тянется и мягко фыркает в подставленную руку.

С моего места хорошо видно помелькнувшую на лице Джоа улыбку.

– Вы ему нравитесь, – замечаю я.

Конюший щурится в темноту стойла и видит меня.

– Его нелегко покорить.

– У вас получается. – Слова звучат немного неуклюже, но я хотя бы уверена, что выбрала верные.

– Все равно не скоро выйдет угнаться за тобой. Как там гуси?

– Ничего. Но мы их больше не выгоняем. Осталась только уборка по утрам и вторая кормежка на ночь.

– Почему бы тебе не помогать здесь после обеда? – небрежно предлагает Джоа.

Помогать? С лошадьми? Лицо само расплывается в улыбке.

– Хорошо, – отвечаю я, улыбаясь так широко, что Джоа усмехается.

– У нас не хватает конюха, – говорит он, распахивая дверцу и отступая, чтобы я вышла. – Еще одна пара рук мне точно пригодится.

Я выбираюсь из сена и иду за Джоа, который принимается объяснять, на что я только что подписалась.

Вскоре становится понятно, что помощь в конюшнях мало чем отличается от моих обязанностей: я просто чищу стойла от навоза. Раньше от такой работы у меня болела спина и ладони шли волдырями, но теперь, уже переломанная и израненная уборкой у гусей, я чувствую себя лишь усталой, загрубевшей и донельзя гордой.

– Можно подумать, что ты научилась превращать свинец в золото, с такой самодовольной миной расхаживаешь, – отмечает Фалада пару дней спустя, когда мы выходим за ворота, шагая по хрустящим промерзшим камешкам. Мы с Джоа заключили сделку. От уборки у гусей и до обеда я предоставлена самой себе. После обеда – принимаюсь полностью выгребать стойла.

– Наконец-то нашла то, в чем могу преуспеть, – объясняю я с нарочитой серьезностью. – Отыскала свое призвание в жизни…

– Лопатить конский навоз?

– Точно, – соглашаюсь я надменно. – Не рассчитываю, что ты, как Конь, меня поймешь.

– М‐м‐м.

– Конский навоз значительно превосходит гусиный помет, во‐первых, будучи намного крупнее, во‐вторых, источая гораздо худшее зловоние. И в‐третьих… Эй!

Фалада обрывает меня, пихая головой:

– Пощади меня, о Леди Лопаты!

– Не забывай про вилы. – Я тоже отвечаю шпилькой.

Фалада фыркает:

– Но это и в самом деле изумляет.

Я пинаю комок снега и думаю о маленькой лощине, в которую прилетал Ветер, и о вечерах на конюшнях с Редной.

– Одно из лучших воспоминаний из дома – верховые прогулки с Желудем. Я так завидовала работнице, которая проводила с ним и другими лошадьми кучу времени. А теперь сама на ее месте и делаю то, за чем только наблюдала.

– Если бы не Дама, ты была бы совершенно довольна такой жизнью, да? – спрашивает Фалада.

Я искоса смотрю на него. Он выглядит угрюмым и расстроенным.

– Да, – признаю я.

Фалада склоняет голову, принимая ответ.

– По крайней мере, у меня есть лопата, – посмеиваюсь я нарочито. – С ней можно разгрести что угодно.

Он мягко фыркает: